Последние полторы недели похожи на какой-то масштабный квест. Прошел медосмотр? Молодец, чувак. Ты уже знаешь, что нужен обходной лист с кучей печатей?
И еще много всего. Выпуск, мать его. Хотя если воспринимать это как игру, как-то не так тоскливо.

А сегодня у Вени Д'ркина день рождения. Ему было бы всего 43 года. Сейчас подумалось, что это очень хорошо, что такие люди живут на свете. Или хотя бы жили.

@темы: музыка, люди, из непродуктивных размышлений, Веня Д’ркин

---

Я снова запоминаю сны) Они странные, как всегда в сессию. Если они в это время есть, конечно же.

Сегодня снилась площадь Льва Толстого, какие-то программы о Вене Д'ркине, которые транслировались по телевидению, и одногрупник в роли водителя автобуса.
В странном доме с гладкой полированной винтовой лестнице, в уютно-таинственной затемненной комнате со свечами и окнами на Красный корпус с множеством странных предметов, которые казались мне связанными с колдовством, я рассказывал о Вене полной женщине с округлыми руками. Окна в комнату были открыты, а за окнами были густые, сухие и пыльные сумерки, а в корпусе моего универа светились окна и в них я видел силуэты знакомых. Женщина внимательно слушала, а мне казалось, что после этой встречи все в жизни изменится, просто не может не измениться.
А потом я собирался в Винницу. Я записывал свое имя на старинной поштовой открытке в комнате у той женщины (душа сопротивлялалсь порче такого чуда), и то, что я смог это сделать, было гарантией, что в Винницу я таки попаду. А когда я вышел из того дома, на улице было прохладно и асфальт был мокрый после дождя.
Я только не знаю, зачем мне было в Винницу Оо Я там не был ни разу. Наверное, стоит поехать, чисто ради интереса х) Тем более, Винница - это еще не далеко и вполне реально.

Политические лидеры послевоенной Европы ЗАДОЛБАЛИ. Хотя это еще не самый скучный курс, который приходилось сдавать.

@темы: записки, Веня Д’ркин

---

Чем я в последние несколько недель думаю, интересно?
Но как показывет реальность и самочувствие, то, чем я думал раньше, о чем я думал раньше и какие результаты дал мыслительный процесс, того, чего мне хотелось это мне не принесло. Я вообще засомневался, что когда-то реально мыслил, делал осмысленный выбор.
Поэтому может оно и неплохо.

Надо собраться. Очень важный месяц надвигается, а сил чет нифига нет. И желаний что-то делать тоже. Но может это просто нужно поспать. Даже наерняка так.

Буду переслушивать новый альбом Бабкина, а то я его плохо помню. Эх, Сергей Николаевич, нахера вам нужен был тот саундпродюссер? Нахера нужно было так выравнивать в студии звук? Вы были невъебенно прекрасны со своей акустической гитарой и лирическими отступлениями, перепадами голоса, воплями и вздохами во время записей. Жаль, что сейчас этого меньше(

Но все равно он хорош.

@темы: музыка, из непродуктивных размышлений

---

А вчера я познакомился в музее воды с большим желто-коричневым японским карпом Аркашей и его друзьями. Наверное, этот большой аквариум с дружелюбными рыбами - самое яркое из цивильных впечатлений вчерашнего дня. Очень хочу, чтобы у меня был аквариум, когда я вырасту.
Вообще на будущее столько планов... Не только больших, пафосных и с налетом амбициозности, а еще и бытовых. Например, я хотел бы в своем доме крашенные стены, вместо обоев, хотел бы много и хаотично расоложенные по стене книжные полки, нитки с бусинами и возможно даже колокольчиками на одной их люстр (как минимум). Такого много на самом деле. Мне нравиться думать об этом, хотя повода вроде и нет еще.

Часто вспоминаю Кавалерова из "Зависти" Юрия Олеши. Мне он немного нравился, и навеное где-то на нем я понял, что жалость - это как-то немного... херня. В этом есть что-то твысокомерное. Мне, мол, лучше, и я высоты этого роста думаю, что вот тебе плохо и ты бедный. Наверное, это банально или я чего-то не понимаю.
А еще там в "Зависти" можно найти целых несколько слэшных линий ^^

Хочу-хочу-хочу какого-нибудь мрачновато-химерного бреда по типу настроя последнего альбома Theodor Bastard. Оптимистичные кубинцы как-то не греют щас. Аль почитать, аль посмотреть чего-нибудь такого было бы очень хорошо. *понуро побрел учить спецкурс*

@темы: из непродуктивных размышлений

---

На днях посмотрел 4 серии "Записок юного доктора", снятых в Великобритании в 2012 г. с Джоном Хеммом и Дэниэлом Рэдклиффом в главных ролях.

Ну, по сравнению с этим сериалом, балабановский "Морфий" - еще канон. В принципе, только это мне и не понравилось. Там от Булгакова одно название да сюжеты. Предупреждать же нужно, что "по мотивам", а не экранизация

Юный доктор (Рэдклифф) истеричен, растерян, амбициозен и местами неуравновешен. К нему прихоит галлюцинация - повзрослевший он сам (Хэмм), уже опытный доктор-морфинист. Причем уже первый приход глюка доктором воспринимается вполне нормально. Оно понятно, русская глубинка, три человека штата и куча сменяющих друга друга темных крестьян - это трудно, и с глюками разговаривать начнешь, даже если понимаешь прекрасно, что его на самом деле нет. Фельдшер забавный, а Пелагея и Анна очень суровы, к доктору относятся с легким презрением и жалостью, но в целом позитивно. И куда уж без постели: к доктору положили Пелагею, поскольку она там из баб по ходу самая молодая.

К середине первой серии я начал улавливать очень специфический юмор. В целом, сериал мне даже понравился. В меру мрачноватый он и чем-то даже милый, снят неплохо. Но крови там, как по мне, слишком много льют. Видать большие запасы реквизита, жалко, не пропадать же добру Оо И обидно, что аж так "творчески" авторы прочли Булгакова. Намешаааали. Я искренне надеюсь, что тепер М. А. не начнуть асоциировать с персонажем Хемма. А то такими темпами опять поднимутся всякие интриги-скандалы-расследования по поводу его морфинизма. Особенно, мне кажется, после того, как этот сериал покажут в России. Кстати, права уже продали. Если не ошибаюсь, транслировать будет "Ren-TV".

И несмотря на искажения, которые меня возмущают все же, продолжения сериала я даже жду оО

@темы: Булгаков, бред рядом

---

Очень весенняя фотография. Булгаков и лыжи. 1928, среди актерров МХАТа.


Вычитал у Андерсона одну штуку, не знаю, правда ли. Официально день рождения Че Гевары - 14 июня. Но на самом деле родился он на месяц раньше, 14 мая. "Ошибка" в свидетельстве о рождении не случайна. Когда его родители сочетались законным браком, Селия уже была беременна - шел третий месяц. От родственников и окружения сий позор скрыли, смылись от всех подальше (плантация мате в провинции Мисьйонес, ага), а когда ребенок родился, сообщили не сразу. Более того, сказали, что ребенок семимесячный, т. е. недоношенный. Ну, и их друг врач, который принимал роды, дату в свидетельстве поставил неправильную. Вот так и вышло.
Интересно все-таки, насколько это правда Оо Если так, получается, что день рождения Че за день до дня рождения Булгакова. Фигня, конечно, в не совпадение, но меня умилило х)
Похоже, пора заводить тег про Че.

@темы: Че, фото/картинки, Булгаков

---

Урсула ле Гуин, Веня Д'ркин и Надежда Тэффи. Ну, еще Петр ІІІ. В этой компании провожу бОльшую часть суток. Снится сумбур. И вроде все хорошо, но хочется выть.

@темы: из непродуктивных размышлений

---

Приехал домой. Туча впечатлений после первого же дня.

Вчера ездил на лесное кладбище. У нас там родственники, а скоро Пасха. Да, оптимистично началось мое пребывание дома х)
Кладбище, кстати, реально нехило так оторвано от окраины. Мимо него - асфальтированная прямая дорога к близлежащей военной части, но нам было ближе через лес. Я давно не был в этом лесу, а когда-то очень неплохо его знал. Теперь хер я дойду до небольшого озерца, которое меньше чем в километре, наверное, от дома моей бабушки: вырубили много леса, посадили новые посадки, а потому ландшафт для меня превратился в сплошное "пиздец-где-я-оппа-что-то-знаокмое-а-не-показалось". Правда в глубине леса еще ничего не трогали. Мы ехали мимо очень милых зарослей. Под колесами шелестела опавшая хвоя, зеленые ветки с еще не до конца развитыми листьями били в морду, велосипед немилосердно заносило там, где на грунтовке было много песка. Пели птички и было очень тихо. Я отвык совсем, что быват так тихо. Я видел маленькие, в одну веточку и десяток иголок сосенки. Их даже можно назвать детенышами сосенок. Ростом они были сантиметров семь. А еще очень яркие и пушистые молодые деревца в мой рост. Тихо радовался, что лес хоть и срубили нахер, но хоть новый посадили и он неплохо растет.

На кладбище было тихо, а под дубами пахло майскими жуками. Отвратительный запах, к слову сказать, и привязчивый. Долго потом мне мерещился. По обочинам дороги напротив кладбища синел барвинок, а я чувствовал себя совсем маленьким. Я просто по эмоциям очень много помню об этом кладбище еще из детства. Был у меня период, когда я много ездил в лес с бабушкой и ее друзьями. За грибами там, ландышами или еще какой фигней по сезону. Сейчас я понимаю, что ездил ради леса. И я не знаю почему, но как-то так выходило, что мы и на этом кладбище оказывались иногда. Оно меня... не то, чтобы пугало, но будоражило. Я попадал туда уже немного уставший, полный впечатлениями, а тут еще кресты, черные памятники (особенно запомнились Оо), большие деревья в старой половине кладбища, да и женщины говорили о мертвых людях, что там лежат. Оставалось жутковатое послевкусие после этих разговоров, особенно если говорили об умерших детях или молодых людях. Или о каких-то внезапных трагедиях. Помню, сердце замирало, а в лес становилось глядеть страшновато. Самое большое впечатление на меня производила деревянная часовня. В детстве она казалась очень большой, и я с легким страхом озирался на нее с разных концов кладбища, на которых мы оказывались. Часовня казалась таинственной и слегка зловещей. Она всегда была закрыта, а за высокими окнами с выложеными синими крестами угадывалось круглое помещение, казавшееся практически пустым. Над входом в часовню и сейчас есть выцвевшая икона с Иисусом Христом. Он смотрит на небо с каким-то полубессознательным выражением. Жутко так смотрит Оо Раньше часовня была бледно фиолетовой, сейчас она белая с синим. Цвет, кстати, только добавлял ей какой-то потусторонности. И когда я оказывался на том кладбище, я всегда побаивался ходить мимо нее. Особенно - со стороны закрытых входных дверей. Необъяснимо, это если честно, но чувства остались, хоть и поблекли. И хотя теперь часовня мне не кажется такой уж большой и давящей (она реально маленькая), она по прежнему меня пугает.
Помнится, я когда в прошлым летом писал рассказ о ведьмах, я хотел туда поехать. Я даже поехал, попытался через лес. Был уже вечер, садилось солнце, я плохо знал дорогу, а потому решил не рисковать. Хотя все же поперся потом в обьезд по асфальтированой дороге, но тоже недалеко заехал. Сейчас я рад, что тогда не поперся к тому кладбищу. Я бы потом не спал. Я до сих пор не отошел от вчерашнего, а это был солнечный день. И то проснулось слишком много. С трудом представляю ,что бы всплыло, если бы я попал туда в сумерках Х)
А еще я понял, что представлял всегда эту часовню, когда читал "Вия" Гоголя. Но жуть не оттуда. Я читал "Вия" уже после того, как у меня сформировалось отношение к часовне.

@темы: записки, бред рядом

---

На прошлой неделе окончание работы над курсовой и наш локальный день историка я отметил походом на выставку скульптур. Очень крутая, кстати, выставка. Много работ Родена, Дега, Архипенко, несколько Дали, Гогена, Вангога. Я всех не вспомню сейчас, там рально много авторов.

Бродил по залу я наверное больше часа. ОЧень уж там было замечательно ^^ Я впервые был в Аресенале, потому интересно было и на сам зал посмотреть. Очень понравилось: светло и атфмосферно.

Я был в восторге от Дега. Его лошадки с невылепленными копытцами просто прелестны. Меня еще дополнительно проперло то, что у них поверхность, если можно так сказать, не заглажена, потому у меня было ощущение, что это изображение слежающей кусками кожи. Я, наверное, идиот, но это было очень мило Оо А еще его танцовщицы. Они прекрасны, правда. Я долго думал, чем они меня зацепили. Они кажутся застывшими только на миг, будто сейчас поза у них изменится. И они тоже немного бугристые. Даа! а еще у Дега сюжеты (они же названия) поразили. Шедевр просто - "Женщина вытирает левую ягодицу, сидя". Ну разве не гениально? Х)

Я очень долго бродил вокруг кокетливого "Минотавра" Дали. Он и правда очень кокетливый х)) Очень понравились работы кубиста Липшица. Особенно "Моряк". А также Генри Мура, "Король и королева".
Я был в полном восторге)

Я потом еще фотографии выложу некоторые, когда руки дойдут их разобрать.

@темы: записки

---

Пол дня проходил в эйфории. Точнее, пролетал, ибо земли под ногами не чувствовал.
Я отнес научруку курсовик. Господа сменовеховцы, я очень рад, что вы со мной х))

Все-таки, когда научрук адекватный человек, жизнь становится на порядок проще. На мое "Добрый день, Вячеслав Михайлович!" он сегодня ответил: "Привет! Как дела?". Он часто так делает, кстати. Это как-то мило, особенно если учесть, что он очень солидный мужик в возрасте. Прежний мой руководитель здоровался сквозь зубы.
И сегодня я буду СПАТЬ.

Сегодня утром, когда пытался отлепить себя от подушки, поймал себя на мысли, что думаю как оформить в библиографии какую-то неведомую книжку, название которой я еще даже помнил некоторое время. Мне ссылки уже и снились, по ходу х)

Говорили о семейном счастье Че Гевары. В том числе, мы много сегодня разговаривали с ребятушками. Не сошлись на наших личных взглядах. Было немного смешно. Или это усталость виновата, мне все смешно уже два дня как.

@темы: Че, записки, люди

---

Проебал журфикс в Булгаковском доме, хотя хотел пойти. Сегодня из-за курсовой проебу выступление интересного театра теней. Проебал неделю замечательной погоды, ибо дотянул сдачу всех рефератов, модулей и не только до последнего момента и нужно все срочно доделывать.
Похоже, что ощущение, что я проебу всю жизнь, которая обижено и гордо прошествует мимо, возникает не зря.
Чет много я матерюсь в последнее время.

В моей комнате собрались соседи, периодически выскакивающие по своим делам, и толпа вымышленных друзей. В гостях у меня сейчас сменовеховцы, которые пришли писать со мной курсовую. С ними - еще отдельные представители русской интеллигенции начала ХХ века. Поздоровались и умчались осматривать киевские достопримечательности. На кровати рядом с обиженным Че сидит Николай Устрялов, ждет своей очереди. Скоро я буду о нем раздел писать. Устрялов рассматривает мой ридер, пока Ключников с остальными рассуждает о нациотворческой роли российской интеллигенции. Ключников периодически косится на Устрялова, мне кажется - чуть завистливо. Устрялову похер, он вдохновенно тыкает пальцами в монитор читалки, перелистывая страницы. Че тихонько булькает мате, иногда заговаривая о чем-то с Устряловым. Не шарю, каким обраом они понимают друг друга. Эрнесто со мной теперь в метро каждый день ездит. С ним ехздить хорошо. С ним проще как-то найти уютное и удобное место в вагоне.

Вот так и живем.

А пока - милая фотография дома Булгакова. Мне безумно нравится ракурс.
Я еще утром помнил какую-то пафосную фразу про этот дом, но я ее, к счастью, забыл.

@темы: фото/картинки, люди, из непродуктивных размышлений, бред рядом

---

Господи, какая же я все-таки сволочь.

@темы: из непродуктивных размышлений

---

Читаю "Дневники мотоциклиста" Че Гевары о его путешествии с Альберто Гранадо по Южной Америке в 1952 году. Фигею х)) Интересно наблюдать, на что он делает акценты (соответственно, что из поездки ему запомнилось), как он формулирует мысли. Че остроумен, ироничен, оптимистичен. Очень мило пишет о теж добрых людях, которые им помогали. Но понять ход его мыслей иногда парадоксален, немного запутан, приходится тупо пытаться его поймать.
В связи с недавним разговором об отображении в языке особенностей психологии народа задумался над тем, что может быть стоит выучить испанский. И его кубинский вариант пробить.


Эрнесто и Альберто чинят многострадальное свое средство передвижения х)) Кстати, мотоцикл назывался "Богатырь ІІ". Есть в это что-то бесконечно ироничное х)


А это - Че с велосипедом. Не мотоцикл, но фотка милая х)

@темы: Че, фото/картинки, люди

---

Так жить нельзя.

Из-за снегопада - звуки вокруг скрадываются, становятся круглыми и уютными. Даже противное рычание машины. Даже если на плече тяжеленная сумка сконспектами, книжками по английскому и ридером, а в руках - тяжелый пакет с продуктами. Как ни странно, когда в морду отчаянно лепит снегом, а вокруг мягкими белыми валунами перекатывается мартовская метель, даже хочется жить. Мотает меня сейчас, как во время той метели, по которой я добирался из университета. Но это значит только, что скоро все и везде решится. У меня всегда так.

До защиты курсовой ровно месяц. Да уж. Ну, значит общение со сменовеховцами, в активной фазе возобновленное ради конференции, в ближайшее время буде ой каким активным.

Дочитал "Записки о Михаиле Булгакове" Яновской. Думал, отравлюсь, пока дочитаю. Она столько ядовитого, злого пишет о других булгаковедах ОО Да и не только о них, но не суть. а она на этом фоне - просто герой и единственный компетентный человек на все века. Бля, противно было >< Это я немного возвращаюсь к теме об авторах, за которыми херово видно саму книгу. Эти "Записки..." - панегирик Яноской и Булгакову. Как мне показалось, именно в такой последовательности.
Эта книга разрушила мне половину представлений о биографии Булгакова. В том плане, что Яновская так много гонит на других авторов, что я вообще задумался, а писали ли правду о МА или все тлен вранье на заданную тему и с минимумом информации. И при этом изложение биографии у Яновской читать невозможно. Не зря я так долго не мог читать эту классику булгаковедения. Ну, почитаю еще "Творческий путь Михаила Булгакова".

@темы: книги, люди, бред рядом

---

Просматривал последний пост, вспомнил историю, связанную с фотографией Булгакова, которая ниже вторая по счету.

Любимые родственники приперлись в гости в честь любимого праздника дня рождения, зашли зачем-то в мою комнату. А у меня на книжной полке стояла наклеенная на картонку распечатка той фотографии. У меня вообще очень странное отношение к той фографии: с одной стороны я ее очень и очень люблю, мне его улыбка и глаза нравятся. Но смотреть на нее чуть жутковато: все-таки я знаю, что она снята в последние месяцы жизни, на ней - смертельно больной человек, умирающий человек. Мороз по коже, короче, от этой фотки, хотя я часто на нее смотрю и пора бы приыкнуть. Но я отвлеклась. Глядя на фотографию, мой дед спросил "Это твой кавалер?". Я опешила, а мой отец сказал мрачновато "Это Булгаков". Я тогда еще помнится подумала, что было б неплохо если бы.

А у меня март. Пусть не по погоде, но дикий бардак в голове - явно весенний, явно не к месту и уже надоел. Попытки разгрести мысли так же безуспешны, как попытки убрать в комнате. Но я их не бросаю.

@темы: люди, Булгаков, бред рядом

---

В очередной раз наткнулся на боянистый пост с предсмертными фразами извесных личностей.
Сомерсет Моэм: "Умирать - скучное и безотрадное дело. Мой вам совет - никогда этим не занимайтесь". Не буду ручаться, может это и не он сказал или вообще никто не говорил, но фраза чем-то зацепила. И вообще у Моэма книжки хорошие, как по мне. Да и очередной фактор, сближающий с отцом, чего уж там.
Я это вообще к чему.

63 года тому назад, 10 марта 1940 р. на 49м году жизни умер Михаил Булгаков.
Ну, что еще тут скажешь?



С женой Еленой Сергеевной, 1940

Любимая фотография, кстати. ОДна из последних фотографий, тот же 1940.

Посмертная маска (автор Меркулов)

@темы: фото/картинки, люди, Булгаков

---

очень длинный текст.

Я хотел выписать из "Венца" то, что Катаев писал об Юрии Олеше. Все-таки, был позитив от книги: заинтересовал Олеша. А после того, как я прочел некоторую прозу Олеши, даже очень.

«И тогда второй раз в жизни услышал имя и фамилию ключика [Олеша]. В первый раз я его, впрочем, не услышал, а увидел под стихами, присланными по почте для альманаха в пользу раненых, который я составлял по поручению редакции одной из газет. Можете себе представить, какую кучу стихотворного хлама обрушили на меня все городские графоманы: до сих пор помню одно стихотворение на военно-патриотическую тему, выведенное писарским почерком с нажимами и росчерками; в нем содержалось следующее бессмертное двустишие:
«Уланский конь скакает в поле по окровавленным телам».
Альманах не вышел ввиду затруднений военного времени, которые уже начали ощущаться.
Стихи же, привлекшие мое внимание, были написаны на канцелярской бумаге, уже вполне устоявшимся почерком: круглые крупные буквы с отчетливыми связками.{11} Они были подписаны полным именем и фамилией, уже и тогда ничем не отличаясь от тех факсимиле, которые мы привыкли теперь видеть под портретом на его посмертных книгах.
Тогда я никак не мог предположить, что маленький серый ришельевец, забивший левой ногой такой прекрасный гол, и автор понравившихся мне стихов — одно и то же лицо.
Мы учились в разных гимназиях. Все гимназисты нашего города за исключением ришельевцев носили форму черного цвета; ришельевцы — серого. Среди нас они слыли аристократами. Хотя их гимназия формально ничем не отличалась от других казенных гимназий и называлась Одесская первая гимназия, все же она была некогда Ришельевским лицеем и славилась тем, что в ее стенах побывали как почетные гости Пушкин, а потом и Гоголь{12}.
Я был в черной куртке, он — в серой.
Я подошел к нему, подбрасывая на тамбурине резиновый мячик{13}. По моим вискам струился пот. Я еще не остыл после проигранной партии.
Я назвал себя. Он назвал себя. Так состоялось наше формальное знакомство. Мы оба были приятно удивлены. Мне было семнадцать, ему пятнадцать. Мне нравились его стихи, хотя они были написаны по моде того времени немножко под Северянина{14}. Теперь одному из нас восемьдесят, а другого вообще уже нет на свете. Он превратился в легенду. Но часть его души навсегда соединилась с моей: нам было суждено стать самыми близкими друзьями — ближе, чем братья, — и долго прожить рядом, развиваясь и мужая в магнитном поле революции, приближение которой тогда еще даже не предчувствовали, хотя она уже стояла у наших дверей.»

Размышления о писателях и двигателях их творчества.
«Я думаю, у всех нас, малых гениев, в истоках нашей горькой поэзии была мало кому известная любовная драма — чаще всего измена, крушение первой любви, — рана, которая уже почти никогда не заживала, кровоточила всю жизнь.
У ключика тоже. Об этом я еще расскажу, хотя это скорее материал для психоанализа, а не для художественной прозы.»


«Многое ушло навсегда из памяти, но недавно один из оставшихся в живых наших харьковских знакомых того времени поклялся, что однажды — и он это видел собственными глазами{282} — мы с ключиком вошли босиком{283} в кабинет заведующего республиканским отделом агитации и пропаганды Наркомпроса, а может быть, и какого-то культ-отдела — уже не помню, как называлось это центральное учреждение республики, столицей которой в те времена был еще не Киев, а Харьков.
Да, действительно, мы шли по хорошо натертому паркету босые. Мало того. На нас были только штаны из мешковины и бязевые нижние рубахи больничного типа, почему-то с черным клеймом автобазы{284}.
И тем не менее мы вовсе не были подонками, босяками, нищими. Мы были вполне уважаемыми членами общества, состояли на штате в центральном республиканском учреждении Югроста, где даже занимали видные должности по агитации и пропаганде.
Просто было такое время: разруха, холод, отсутствие товаров, а главное, ужасный, почти библейский поволжский голод. Об этом уже забыли, а тогда это было неслыханным бедствием, обрушившимся на Советскую республику, только что закончившую гражданскую войну. Сейчас трудно представить всю безвыходность нашего положения в чужом городе, без знакомых, без имущества, одиноких, принужденных продать на базаре ботинки, для того чтобы не умереть с голоду.
Вообще-то мы обычно питались по талонам три раза в день в привилегированной, так называемой вуциковской столовой, где получали на весь день полфунта сырого черного хлеба, а кроме того, утром кружку кипятка с морковной заваркой и пять совсем маленьких леденцов, в обед какую-то затируху и горку ячной каши с четвертушкой крутого яйца, заправленной зеленым машинным маслом, а вечером опять ту же ячную кашу, но только сухую и холодную.{285}
Это по тем временам считалось очень приличной, даже роскошной едой, которой вместе с нами пользовались народные комиссары и члены ВУЦИКа.
Жить можно!
Но однажды, придя утром в столовую, мы увидели на дверях извещение, что столовая закрыта на ремонт на две недели.
Мы жили в бывшей гостинице «Россия», называвшейся Домом Советов, в запущенном номере с двумя железными кроватями без наволочек, без простынь и без одеял, потому что мы их мало-помалу меняли на базаре у приезжих крестьян на сало. В конце концов мы даже умудрились продать оболочки наших тюфяков, а морскую траву, которой они были набиты, незаметно и постепенно выбросили во двор, куда выходило наше окно.
Внизу у конторки бывшего портье сидел на табурете печальный старик еврей, продававший с фанерного лотка поштучно самодельные папиросы. Сначала мы эти папиросы покупали за наличные, а потом стали брать в кредит, и наш долг вырос до таких размеров, что нам стало неловко проходить мимо старика, и мы норовили проскользнуть, как призраки, и были очень довольны, что подслеповатый старик нас не замечает.
Мы не подозревали, что он нас отлично видит, но жалеет и делает из деликатности вид, что не замечает.
Потом, когда времена изменились к лучшему и мы расплатились, он нам в этом простодушно признался.
Итак: есть было нечего, курить было нечего, умываться было нечем.
…знойный августовский день в незнакомом городе, где почти пересохла жалкая речушка — забыл ее название{286}, — посредине которой разлагалась неизвестно как туда попавшая дохлая корова со зловонно раздутым боком, издали похожим на крашеную деревянную ложку.
Было воскресенье. Церковь на задах нашей гостиницы возле базарной площади трезвонила всеми своими колоколами, как тройка застоявшихся лошадей.
Мы голодали уже второй день. Делать было решительно нечего. Мы вышли на сухую замусоренную площадь, раскаленную полуденным украинским солнцем, и вдруг увидели за стеклом давно не мытой, пыльной витрины телеграфного агентства выставленный портрет Александра Блока. Он был в черно-красной кумачовой раме.{287}
(...)
Потом мы молча пошли сквозь адский зной этого августовского полудня в изнемогающий от жажды, безлюдный, пыльный городской сад или даже, кажется, парк — не все ли равно, как он назывался? — шаркая босыми ногами по раскаленному гравию дорожек, и легли на дотла выгоревшую траву совсем желтого газона, несколько лет уже не поливавшегося, вытоптанного.
Мы лежали рядом, как братья, вверх лицом к неистовому солнцу, уже как бы невесомые от голода, ощущая единственное желание — покурить. На дорожках мы не нашли ни одного окурка. Мы как бы висели между небом и землей, чувствуя без всякого страха приближение смерти. Чего же еще мы могли ожидать?
— Я никогда не думал, что смерть может быть так прекрасна: вокруг нас мир, в котором уже нет Блока, — сказал ключик со свойственной ему патетичностью.
Ничто не мешало нам перестать существовать.
Солнце и голод превращали нас еще при жизни в мощи. Мы чувствовали себя святыми. Может быть, мы и впрямь были святыми?
Сколько времени мы лежали таким образом на выжженной траве, я не знаю. Но душа все еще не хотела оставлять нашего тела. Солнце, совершая свой мучительно медленный кругообразный путь, опускалось в опаленную листву мертвого парка.
Наступали сумерки, такие же жгучие, как и полдень. Можно было думать, что они шли из вымершего Заволжья.
А мы все еще, к нашему удивлению, были живы.
— Ну что ж, пойдем, — сказал ключик с безжизненной улыбкой.
Мы с трудом поднялись и побрели в свою осточертевшую нам гостиницу. У нас даже не хватило сил проюркнуть мимо старика, продающего папиросы, который со скрытым укором посмотрел на нас.
Потом мы лежали на своих твердых кроватях и, желая заглушить голод, громко пели, не помню уже что. Откуда-то с улицы доносились звуки дряхлой дореволюционной шарманки, надрывавшие сердце, усиливавшие наше покорное отчаяние.
В голой лампочке под потолком стали медлительно накаливаться, краснеть вольфрамовые нити, давая представление о стеклянном яйце, пыльной колбочке, в котором доклевывается цыпленок чахлого света.
Из коридора иногда доносились.
«…шаги глухие пехотинцев и звон кавалерийских шпор»…{290}
Это проходили постояльцы гостиницы, по преимуществу бывшие военные, еще не снявшие своей формы, ныне советские служащие. Звук этих шагов еще более усиливал наше одиночество.
Но вдруг дверь приоткрылась и в комнату без предварительного стука заглянул высокий красивый молодой человек, одетый в новую, с иголочки красноармейскую форму: гимнастерка с красными суконными «разговорами»{291}, хромовые высокие сапоги, брюки галифе, широкий офицерский пояс, а на голове расстегнутая крылатая буденовка с красной суконной звездой. Если бы на рукаве были звезды, а на отложном воротнике ромбы, то его можно было бы принять по крайней мере за молодого комбрига или даже начдива — легендарного героя закончившейся гражданской войны.
— Разрешите войти? — спросил он, вежливо стукнув каблуками.
— Вы, наверное, не туда попали, — тревожно сказал я.
Нет, нет! — воскликнул, вдруг оживившись, ключик. — Я уверен, что он попал именно сюда. Неужели ты не понимаешь, что это наша судьба? Шаги судьбы. Как у Бетховена!
Ключик любил выражаться красиво.
— Вы такой-то? — спросил воин, обращаясь прямо к взъерошенному ключику, и назвал его фамилию.
— Ну? — не без торжества заметил ключик. — Что я тебе говорил? Это судьба! — А затем обратился к молодому воину голосом, полным горделивого шляхетского достоинства: — Да. Это я. Чем могу служить?
— Я, конечно, очень извиняюсь, — произнес молодой человек на несколько черноморском жаргоне и осторожно вдвинулся в комнату, — но, видите ли, дело в том, что послезавтра именины Раисы Николаевны, супруги Нила Георгиевича, и я бы очень просил вас…
— Виноват, а вы, собственно, кто? Командарм?{292} — прервал его ключик.
— Никак нет, отнюдь не командарм.
— Ну раз вы не командарм, то, значит, вы ангел. Скажите, вы ангел?
Молодой человек замялся.
— Нет, нет, не отпирайтесь, — сказал ключик, продолжая лежать в непринужденной позе на своей жесткой кровати. — Я уверен, что вы ангел: у вас над головой крылья. Если бы вы были Меркурием, то крылья были бы у вас также и на ногах. Во всяком случае, вы посланник богов. Вас послала к нам богиня счастья, фортуна, сознайтесь.
Ключик сел на своего конька и, сыпля мифологическими метафорами, совсем обескуражил молодого человека, который застенчиво улыбался.
Наконец, улучив минутку, он сказал:
— Я, конечно, очень извиняюсь, но дело в том, что я хотел бы заказать вам стихи.
— Мне? Почему именно мне, а не Горацию? — спросил ключик.
Но, видимо, молодой человек был лишен чувства юмора, так как ответил:
— Потому что до меня дошли слухи, будто, выступая в одной воинской части нашего округа, вы в пять минут сочинили буриме на заданную тему, и это произвело на аудиторию, а особенно на политсостав такое глубокое впечатление, что… одним словом, я хотел бы вам заказать несколько экспромтов на именины Раисы Николаевны, супруги нашего командира… Ну и, конечно, на некоторых наиболее важных гостей… командиров рот, их жен и так далее… Конечно, вполне добродушные экспромты, если можно, с мягким юмором… Вы меня понимаете? Хорошо было бы протащить тещу Нила Георгиевича Оксану Федоровну, но, разумеется, в легкой форме. Обычно в таких случаях мне пишет экспромты один местный автор-куплетист, но — антр ну суа дит{293} — в последнее время я уже с его экспромтами не имел того успеха, как прежде. Я вам выдам приличный гонорар, но, конечно, эти стихи перейдут в полную мою собственность и будут считаться как бы моими… Обычно я имею успех… и это очень помогает мне по службе.
Молодой человек заалел как маков цвет, и простодушная улыбка осветила его почти девичье лицо симпатичного пройдохи.
Дело оказалось весьма простым: молодой интендант территориальных войск делал себе карьеру души общества, выступая с экспромтами на всяческих семейных вечеринках у своего начальства.
Ключик сразу это понял и сурово сказал:
— Деньги вперед.
— О, какие могут быть разговоры? Конечно, конечно. Только вы меня, бога ради, не подведите, — жалобно промолвил молодой человек и выложил на кровать ключика Целый веер розовых миллионных бумажек, как я уже, кажется, где-то упоминал, более похожих на аптекарские этикетки, чем на кредитки.
— Завтра я зайду за материалом ровно в семнадцать ноль-ноль. Надеюсь, к этому времени вы уложитесь.
— Можете зайти через тридцать минут ноль-ноль. Мы уложимся, — холодно ответил ключик. — Тем более что нас двое.
Ключик нехотя встал с кровати, сел к столу и под диктовку молодого человека составил список именинных гостей, а также их краткие характеристики, после чего молодой человек удалился.
Можно себе представить, какую чечетку мы исполнили, едва затворилась дверь за нашим заказчиком, причем ключик время от времени восклицал:
— Бог нам послал этого румяного дурака!
Мы сбегали на базар, который уже закрывался, купили у солдата буханку черного хлеба, выпили у молочницы по глечику{294} жирного молока, вернулись в свою гостиницу, предварительно расплатившись с удивленным евреем, взяли у него два десятка папирос и быстро накатали именинные экспромты, наполнив комнату облаками табачного дыма.
Наши опусы имели такой успех, что нашего доброго гения повысили в звании, и он повадился ходить к нам, заказывая все новые и новые экспромты.
Мы так к нему привыкли, что каждый раз, оставаясь без денег, что у нас называлось по-черноморски «сидеть на декохте»{295}, говорили:
— Хоть бы пришел наш дурак.
И он, представьте себе, тотчас являлся как по мановению черной палочки фокусника.
Эта забавная история закончилась через много лет, когда ключик сделался уже знаменитым писателем, имя которого произносилось не только с уважением, но даже с некоторым трепетом. О нем было написано раза в четыре больше, чем он написал сам своей чудесной нарядной прозы.
Мы довольно часто ездили (конечно, всегда в международном вагоне!) в свой родной город, где мальчики вместо «абрикосы» говорили «аберкосы» и где белый Воронцовский маяк отражался в бегущих черноморских волнах, пенящихся у его подножия.
Мы всегда останавливались в лучшем номере лучшей гостиницы с окнами на бульвар и на порт{296}, над которым летали чайки, а вдали розовел столь милый нашему сердцу берег Дофиновки, и мы наслаждались богатством, и славой, и общим поклонением, чувствуя, что не посрамили чести родного города.
И вот однажды рано утром, когда прислуга еще не успела убрать с нашего стола вчерашнюю посуду, в дверь постучали, после чего на пороге возникла полузабытая фигура харьковского дурака.
Он был все таким же розовым, гладким, упитанным, красивым и симпатичным, с плутоватой улыбкой на губах, которые можно было назвать девичьими, если бы не усики и вообще не какая-то общая потертость — след прошедших лет.
— Здравствуйте. С приездом. Я очень рад вас видеть.
Вы приехали очень кстати. Я уже пять лет служу здесь, и вообразите — какое совпадение: командир нашего полка как раз послезавтра выдает замуж старшую дочь Катю. Так что вы с вашей техникой вполне успеете. Срочно необходимо большое свадебное стихотворение, так сказать, эпиталама, где бы упоминались все гости, список которых…
— Пошел вон, дурак,{297} — равнодушным голосом сказал ключик, и нашего заказчика вдруг как ветром сдуло.
Больше мы его уже никогда не видели.
— Ты понимаешь, что в материальном мире ничто не исчезает. Я всегда знал, что наш дурак непременно когда-нибудь возникнет из непознаваемой субстанции времени, — сказал ключик, по своему обыкновению вставив в свое замечание роскошную концовку — «субстанцию времени», причем бросил на меня извиняющийся взгляд, понимая, что «субстанция времени» не лучшая из его метафор.
В конце концов, может быть, это была действительно «субстанция времени», кто его знает: жизнь загадочна! Хотя в принципе я и не признаю существования времени, но как рабочая гипотеза время может пригодиться, ибо что же как не время скосило, уничтожило и щелкунчика{298}, и ключика, и птицелова, и мулата, и всех остальных и превратило меня в старика, путешествующего по Европе и выступающего в славянских отделениях разных респектабельных университетов, где любознательные студенты, уже полурусские потомки граждан бывшей Российской империи, уничтоженной революцией, непременно спрашивают меня о ключике.
Ключик стал знаменитостью.
И я, озирая аудиторию потухшим взглядом, говорю по-русски со своим неистребимым черноморским акцентом давно уже обкатанные слова о моем лучшем друге.
— Ключик, — говорю я, — родился вопреки укоренившемуся мнению не в Одессе, а в Елисаветграде, в семье польского — точнее литовского — дворянина, проигравшего в карты свое родовое имение и принужденного поступить на службу в акцизное ведомство, то есть стать акцизным чиновником. Вскоре семья ключика переехала в Одессу и поселилась в доме, как бы повисшем над спуском в порт, в темноватой квартире, выходившей окнами во двор, где постоянно выбивали ковры.
Семья ключика состояла из отца, матери, бабушки и младшей сестры.
Отец, на которого сам ключик в пожилом возрасте стал похож как две капли воды{299}, продолжал оставаться картежником, все вечера проводил в клубе за зеленым столом и возвращался домой лишь под утро, зачастую проигравшись в пух, о чем извещал короткий, извиняющийся звонок в дверь.
Мать ключика была, быть может, самым интересным лицом в этом католическом семействе. Она была, вероятно, некогда очень красивой высокомерной брюнеткой, как мне казалось, типа Марины Мнишек, но я помню ее уже пожилой, властной с колдовскими жгучими глазами на сердитом, никогда не улыбающемся лице. Она была рождена для того, чтобы быть хозяйкой замка, а стала женой акцизного чиновника. Она говорила с сильным польским акцентом, носила черное и ходила в костел в перчатках и с кожаным молитвенником, а дома читала польские романы, в которых, я заметил, латинская буква Л была перечеркнута косой черточкой, что придавало печатному тексту нечто религиозное и очень подходило к католическому стилю всей семьи.
Ключик ее боялся и однажды таинственно и совершенно серьезно сообщил мне, что его мать настоящая полесская ведьма и колдунья.
Она была владычицей дома.
Бабушка ключика была согбенная старушка, тоже всегда в черном и тоже ходила в костел мелкими-мелкими неторопливыми шажками, метя юбкой уличную пыль. Она тоже, несомненно, принадлежала к породе полесских колдуний, но только была добрая, дряхлая, отжившая, в железных очках.
Сестру ключика я видел только однажды, и то она как раз в это время собиралась уходить и уже надевала свою касторовую гимназическую шляпу с зеленым бантом, и я успел с нею только поздороваться, ощутить теплое пожатие девичьей руки, — робкое, застенчивое, и заметил, что у нее широкое лицо и что она похожа на ключика, только миловиднее.
Как это ни странно, но я сразу же тайно влюбился в нее, так как всегда имел обыкновение влюбляться в сестер своих товарищей, а тут еще ее польское имя, придававшее ей дополнительную прелесть. Мне кажется, мы были созданы друг для друга. Но почему-то я ее больше никогда не видел, и мое тайное влюбление прошло как-то само собой.
Ей было лет шестнадцать, а я уже был молодой офицер, щеголявший своей раненой ногой и ходивший с костылем под мышкой.{300}
Вскоре началась эпидемия сыпного тифа, она и я одновременно заболели. Я выздоровел, она умерла.
Ключик сказал мне, что в предсмертном бреду она часто произносила мое имя, даже звала меня к себе.{301}
Теперь, когда все это кануло в вечность памяти, я понимаю, что меня с ключиком связывали какие-то тайные нити, может быть, судьбой с самого начала нам было предназначено стать вечными друзьями-соперниками или даже влюбленными друг в друга врагами.
Судьба дала ему, как он однажды признался во хмелю, больше таланта, чем мне, зато мой дьявол был сильнее его дьявола.
Что он имел в виду под словом «дьявол», я так уже никогда и не узнаю. Но, вероятно, он был прав.{302}»

«Ключик, — говорил я несколько дней спустя в старинном миланском университете с внутренними дворами, зеленеющими сырыми газонами, окруженными аркадами с витыми ренессансными мраморными колонками, студентам, собравшимся в тесном классе славянского отделения, — ключик, — говорил я, — был человеком выдающимся. В гимназии он всегда был первым учеником, круглым пятерочником, и если бы гимназия не закрылась, его имя можно было бы прочесть на мраморной доске, среди золотых медалистов, окончивших в разное время Ришельевскую гимназию, в том числе великого русского художника Михаила Врубеля.{308}
Ключик всю жизнь горевал, что ему так и не посчастливилось сиять на мраморной доске золотом рядом с Врубелем.
Он совсем не был зубрилой.{309} Науки давались ему легко и просто, на лету. Он был во всем гениален, даже в тригонометрии, а в латинском языке превзошел самого латиниста. Он был начитан, интеллигентен, умен. Единственным недостатком был его малый рост, что, как известно, дурно влияет на характер и развивает честолюбие. Люди небольшого роста, чувствуя как бы свою неполноценность, любят упоминать, что Наполеон тоже был маленького роста. Ключика утешало, что Пушкин был невысок ростом, о чем он довольно часто упоминал. Ключика также утешало, что Моцарт ростом и сложением напоминал ребенка.{310}
При маленьком росте ключик был коренаст, крепок, с крупной красивой головой с шапкой кудрявых волос, причесанных а-ля Титус, по крайней мере в юности.{311}
Какой-то пошляк в своих воспоминаниях, желая, видимо, показать свою образованность, сравнил ключика с Бетховеном.{312}
Сравнить ключика с Бетховеном — это все равно что сказать, что соль похожа на соль.
В своем сером форменном костюме Ришельевской гимназии, немного мешковатый, ключик был похож на слоненка: такой же широкий лоб, такие же глубоко сидящие, почти детские глаза, ну а что касается хобота, то его не было. Был утиный нос. Впрочем, это не очень бросалось в глаза и не портило впечатления. Таким он и остался для меня на всю жизнь: слоненком. Ведь и любовь может быть слоненком!
«Моя любовь к тебе сейчас — слоненок, родившийся в Берлине иль Париже и топающий ватными ступнями по комнатам хозяина зверинца. Не предлагай ему французских булок, не предлагай ему кочней капустных, он может съесть лишь дольку мандарина, кусочек сахара или конфету. Не плачь, о нежная, что в тесной клетке он сделается посмеяньем черни»…
Ну и так далее. Помните?
«Нет, пусть тебе приснится он под утро в парче и меди, в страусовых перьях, как тот Великолепный, что когда-то нес к трепетному Риму Ганнибала».{313}
Я уверен, что именно таким — Великолепным — ключик сам себе и снился: в страусовых перьях, на подступах к вечному Риму всемирной славы.
Едва сделавшись поэтом, он сразу же стал иметь дьявольский успех у женщин, вернее у девушек — курсисток и гимназисток, постоянных посетительниц наших литературных вечеров. Они окружали его, щебетали, называли уменьшительными именами, разве только не предлагали ему с розовых ладошек дольку мандарина или конфетку. Они его обожали. У него завязывались мимолетные платонические романчики — предмет наших постоянных насмешек.{314}
Он давал своим возлюбленным красивые имена, так как имел пристрастие к роскошным словам.
Так, например, одну хорошенькую юную буржуазку, носившую ранней весной букетик фиалок, пришпиленный к воротнику кротовой шубки, ключик называл Фиордализой.
— Я иду сегодня в Александровский парк на свиданье с Фиордализой, — говорил он, слегка шепелявя, с польским акцентом.
Можно себе представить, как мы, его самые близкие друзья — птицелов и я, — издевались над этой Фиордализой, хотя втайне и завидовали ключику.
Как и подавляющее большинство поэтов нашего города, ключик вырос из литературы западной. Одно время он был настолько увлечен Ростаном в переводе Щепкиной-Куперник что даже начал писать рифмованным шестистопным ямбом пьесу под названием «Двор короля поэтов», явно подражая «Сирано де Бержераку».{315}
Я думаю, что опус ключика рождался из наиболее полюбившейся ему строчки:
«Теперь он ламповщик в театре у Мольера».{316}
Помню строчки из его стихотворения «Альдебаран».
«…смотри, — по темным странам, среди миров, в полночной полумгле, течет звезда. Ее Альдебараном живущие назвали на земле»…{317}
Слово «Альдебаран» он произносил с упоением. Наверное, ради этого слова было написано все стихотворение.
Потом настало время Метерлинка.{318} Некоторое время ключик носился с книгой, кажется Уолтера Патера, «Воображаемые портреты»{319}, очаровавшей его своей раскованностью и метафоричностью. Зачитывался он также «Крестовым походом детей», если не ошибаюсь Марселя Швоба{320}. Всю жизнь ключик преклонялся перед Эдгаром По, считал его величайшим писателем мира{321}, что не мешало ему в то же время очень ловко сочинять поэзы под Игоря Северянина, а позже даже восхищаться песенками Вертинского; это тогда считалось признаком дурного тона, и совершенно напрасно. Странность, которую я до сих пор не могу объяснить.
Ключик упорно настаивал, что Вертинский — выдающийся поэт, в доказательство чего приводил строчку: «Аллилуя, как синяя птица»{322}.
Самое поразительное было то, что впоследствии сам неумолимый Командор сказал мне как-то раз, что считает Вертинского большим поэтом{323}, а дождаться от Командора такой оценки было делом нелегким.
Ключик опередил нас независимостью своих литературных вкусов. Он никогда не подчинялся общему мнению, чаще всего ошибочному.
Увлекался ключик также и Уэллсом, которого считал не только родоначальником целого громадного литературного направления, но также и великим художником, несравненным изобразителем какой-то печально-волшебной Англии начала двадцатого века, так не похожей на Англию Диккенса и вместе с тем на нее похожей.{324}
Не знаю, заметили ли исследователи громадное влияние Уэллса-фантаста на Командора, автора почти всегда фантастических поэм и «Бани» с ее машиной времени.{325}
Не говорю уж о постоянном, устойчивом влиянии на ключика Толстого и Достоевского, как бы исключающих друг друга, но в то же время так прочно слившихся в творчестве ключика.{326}
Воздух, которым дышал ключик, всегда был перенасыщен поэзией Блока. Впрочем, тогда, как и теперь, Блоку поклонялись все.
Однажды я прочитал ключику Бунина, в то время малоизвестного и почти никем не признанного. Ключик поморщился. Но, видно, поэзии Бунина удалось проникнуть в тайное тайных ключика; в один прекрасный день, вернувшись из деревни, где он жил репетитором в доме степного помещика, ключик прочитал мне новое стихотворение под названием «В степи», посвященное мне и написанное «под Бунина».
«Иду в степи под золотым закатом… Как хорошо здесь! Весь простор — румян и все в огне, а по далеким хатам ползет, дымясь, сиреневый туман»{327} — ну и так далее.
Я был очень удивлен.
Это было скорее «под меня», чем «под Бунина», и, кажется, ключик больше никогда не упражнялся в подобном роде, совершенно ему не свойственном: его гений развивался по совсем другим законам.
Думаю, что влиял на ключика также и Станислав Пшибышевский — польский декадент, имевший в то время большой успех. «Под Пшибышевского» ключик написал драму «Маленькое сердце», которую однажды и разыграли поклонники его таланта на сцене местного музыкального училища.{328} Я был помощником режиссера, и в сцене, когда некий «золотоволосый Антек» должен был застрелиться от любви к некой Ванде, я должен был за кулисами выстрелить из настоящего револьвера в потолок. Но, конечно, мой револьвер дал осечку и некоторое время «золотоволосый Антек» растерянно вертел в руках бутафорский револьвер, время от времени неуверенно прикладывая его то к виску, то к сердцу, а мой настоящий револьвер как нарочно давал осечку за осечкой. Тогда я трахнул подвернувшимся табуретом по доскам театрального пола. «Золотоволосый Антек», вздрогнув от неожиданности, поспешил приложить бутафорский револьвер к сердцу и с некоторым опозданием упал под стол{329}, так что пьеса в конечном итоге закончилась благополучно, и публика была в восторге, устроила ключику овацию, и он выходил несколько раз кланяться, маленький, серенький, лобастенький слоненок{330}, сияя славой, а я аккуратно дергал за веревку, раздвигая и задвигая самодельный занавес.
Барышня, игравшая главную роль роковой женщины Ванды, помнится мне, выходя на вызовы, на глазах у всех поцеловала ключику руку, что вызвало во мне жгучую зависть. Барышня-гимназистка была очень хорошенькая.
«Черт возьми, везет же этому ключику! Что она в нем нашла, интересно? Пьеска так себе, под Пшибышевского, декадентщина, а сам ключик просто серый слоненок!»
Вообще взаимная зависть крепче, чем любовь, всю жизнь привязывала нас друг к другу начиная с юности.
Однажды ключик сказал мне, что не знает более сильного двигателя творчества, чем зависть.
Я бы согласился с этим, если бы не считал, что есть еще более могучая сила: любовь. Но не просто любовь, а любовь неразделенная, измена или просто любовь неудачная, в особенности любовь ранняя, которая оставляет в сердце рубец на всю жизнь.
В истоках творчества гения ищите измену или неразделенную любовь. Чем опаснее нанесенная рана, тем гениальнее творения художника, приводящие его в конце концов к самоуничтожению.
Я не хочу приводить примеры. Они слишком хорошо известны.
Однако надо иметь в виду, что самоуничтожение не всегда самоубийство. Иногда оно принимает другие, более скрытые, но не менее ужасные формы: дуэль Пушкина, уход Толстого из Ясной Поляны.
Переживши рядом с ключиком лучшую часть нашей жизни, я имел возможность не только наблюдать, но и участвовать в постоянных изменениях его гения, все время толкавшего его в пропасть.
Я был так душевно с ним близок, что нанесенная ему некогда рана оставила шрам и в моем сердце. Я был свидетелем его любовной драмы, как бы незримой для окружающих: ключик был скрытен и самолюбив{331}; он ничем не выдал своего отчаяния. Идеалом женщины для него всегда была Настасья Филипповна из «Идиота» с ее странной, неустроенной судьбой, с ее прекрасным, несколько скуластым лицом мещанской красавицы, с ее чисто русской сумасшедшинкой.
Он так и не нашел в жизни своею литературного идеала. В жизни обычно все складывается вопреки мечтам.
Подругой ключика стала молоденькая, едва ли не семнадцатилетняя, веселая девушка, хорошенькая и голубоглазая.{332} Откуда она взялась, не имеет значения. Ее появление было предопределено.
Только что, более чем с двухлетним опозданием, у нас окончательно установилась советская власть, и мы оказались в магнитном поле победившей революции, так решительно изменившей всю нашу жизнь."

«Я даже не заметил, с чего и как начался роман ключика. Просто однажды рядом с ним появилась девушка [Серафима Суок], как нельзя более соответствующая стихам из «Руслана и Людмилы»:
«…есть волшебницы другие, которых ненавижу я: улыбка, очи голубые и голос милый — о друзья! Не верьте им: они лукавы! Страшитесь, подражая мне, их упоительной отравы».{337}
Вероятно, читатель с неудовольствием заметил, что я злоупотребляю цитатами. Но дело в том, что я считаю хорошую литературу такой же составной частью окружающего меня мира, как леса, горы, моря, облака, звезды, реки, города, восходы, закаты, исторические события, страсти и так далее, то есть тем материалом, который писатель употребляет для постройки своих произведений.
Для меня Пушкин — великое произведение природы вроде грозы, бури, метели, летучей гряды облаков, лунной ночи, чувыканья соловьев, даже чумы.
Я его цитирую, так же как цитирую множество других прекрасных авторов и явлений природы.
Процитировал же Толстой предутреннюю летнюю луну, похожую на кусок ртути.{338} Именно на кусок. Хотя ртуть в обычных земных условиях существует как шарик.
Так что примиритесь с этой моей манерой; почему же мне не цитировать других в том случае, когда я сам не могу создать лучшего?
Итак:
«…улыбка, очи голубые и голос милый…»
Такова была подруга ключика — его первая любовь! — а то, что «она лукава», выяснилось позже и нанесло ключику незаживающую рану, что оставила неизгладимый след на всем его творчестве, сделала его гениальным и привела в конце концов к медленному самоуничтожению. Это стало вполне ясно только теперь, когда ключика уже давно не существует на свете и только его тень неотступно следует за мною. Мне кажется, что я постиг еще не обнаруженную трагедию ключика.
Ах, как они любили друг друга — ключик и его дружок, дружочек, как он ее называл в минуты нежности. Они были неразлучны, как дети, крепко держащиеся за руки. Их любовь, не скрытая никакими условностями, была на виду у всех, и мы не без зависти наблюдали за этой четой, окруженной облаком счастья.
Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных. Они осыпали друг друга самыми ласковыми прозвищами, и ключик, великий мастер слова, столь изобретательный в своих литературных произведениях, ничего не мог придумать более оригинального, чем «дружочек, друзик».
Он бесконечно спрашивал:
— Скажи, ведь ты мой верный дружок, дружочек, друзик?
На что она также, беспечно смеясь, отвечала:
— А ты ведь мой слоненок, слоник?
Никому в голову не могло прийти, что в это время у ключика в семье разыгрывается драма. Считалось, что всякого рода семейные драмы ушли в прошлое вместе со старым миром. Увы, это было не так.
Семья ключика собиралась уезжать в Польшу, провозглашенную независимым государством. Поляки возвращались из России на родину. И вдруг оказалось, что ключик решительно отказывается ехать с родителями. Несмотря на то, что он всегда даже несколько преувеличенно гордился своим шляхетством, он не захотел променять революционную Россию на панскую Польшу.
В упрямстве ключика его семья обвинила девушку, с которой ключик не хотел расстаться. Мать ключика ее возненавидела и потребовала разрыва. Ключик отказался. Властная полька, католичка, «полесская ведьма» прокляла сына, променявшего Польшу на советскую девушку, с которой ключик даже не был обвенчан или, в крайнем случае, зарегистрирован.
Произошла драматическая сцена между матерью и сыном, который до этого случая был всегда почтительным и послушным. Но вдруг взбунтовался. В нем заговорила материнская кровь. Нашла коса на камень.
Семья ключика уехала в Польшу.{339} Ключик остался. Его любовь к дружочку не изменила наших отношений. Но теперь нас уже было не двое, а трое. Впрочем, когда нас перевели в Харьков на работу в Югросту для укрепления пропагандистского сектора, дружочек на некоторое время осталась в Одессе, так что самые тяжелые, голодные дни не испытала, но времена переменились и скоро она перебралась к ключику в Харьков. Мы жили втроем, нанимая две комнаты на углу Девичьей и Черноглазовской, прельстивших нас своими поэтическими названиями.
Дела наши поправились. Мы прижились в чужом Харькове, уже недурно зарабатывали, иногда вспоминая свой родной город и некоторые проказы прежних дней, среди которых видное место занимала забавная история брака дружочка с одним солидным служащим в губпродкоме. По первым буквам его имени, отчества и фамилии он получил по моде того времени сокращенное название Мак. Ему было лет сорок, что делало его в наших глазах стариком. Он был весьма приличен, вежлив, усат, бородат и, я бы даже сказал, не лишен некоторой приятности. Он был, что называется, вполне порядочный человек, вдовец с двумя обручальными кольцами на пальце. Он был постоянным посетителем наших поэтических вечеров, где и влюбился в дружочка.
Когда они успели договориться, неизвестно.
Но в один прекрасный день дружок с веселым смехом объявила ключику, что она вышла замуж за Мака и уже переехала к нему.
Она нежно обняла ключика, стала его целовать, роняя прозрачные слезы, объяснила, что, служа в продовольственном комитете, Мак имеет возможность получать продукты и что ей надоело влачить полуголодное существование, что одной любви для полного счастья недостаточно, но что ключик навсегда останется для нее самым светлым воспоминанием, самым-самым ее любимым друзиком, слоником, гением и что она не забудет нас и обещает нам продукты.
Тогда я еще не читал роман аббата Прево{340} и не понял, что дружочек — разновидность Манон Леско и что тут уж ничего не поделаешь.
Ключик в роли кавалера де Гриё грустно поник головой. Он начитался Толстого и был непротивленцем. Я же страшно возмутился и наговорил дружочку массу неприятных слов, на что она, весело смеясь, блестя голубыми глазами, сказала, что понимает, какую глупость совершила, и согласна в любой миг бросить Мака, но только стесняется сделать это сама. Надо, чтобы она была насильно вырвана из рук Мака, похищена.
— Это будет так забавно, — прибавила она, — и я опять вернусь к моему любимому слоненку.
Так как ключик по своей природе был человек воспитанный, не склонный к авантюрам, то похищение дружочка я взял на себя как наиболее отчаянный из всей нашей компании.
В условленное время мы отправились с ключиком за дружочком. Ключик остался на улице, шагая взад-вперед перед подъездом, хмурый, небритый, нервный, как ревнивый гном{341}, а я поднялся по лестнице и громко постучал в дверь кулаком.
Дверь открыл сам Мак. Увидев меня, он засуетился и стал теребить бородку, как бы предчувствуя беду.
Вид у меня был устрашающий: офицерский френч времен Керенского, холщовые штаны, деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой голове красная турецкая феска с черной кистью{342}, полученная мною по ордеру вместо шапки в городском вещевом складе.
Не удивляйтесь: таково было то достославное время — граждан снабжали чем бог послал, но зато бесплатно.
— Где дружочек? — грубым голосом спросил я.
— Видите ли… — начал Мак, теребя шнурок пенсне.
— Слушайте, Мак, не валяйте дурака, сию же минуту позовите дружочка. Я вам покажу, как быть в наше время синей бородой! Ну, поворачивайтесь живее!
— Дружочек! — блеющим голосом позвал Мак, и нос его побелел.
— Я здесь, — сказала дружочек, появляясь в дверях буржуазно обставленной комнаты. — Здравствуй.
— Я пришел за тобой. Нечего тебе здесь прохлаждаться. Ключик тебя ждет внизу.
— Позвольте… — пробормотал Мак.
— Не позволю, — сказал я.
— Ты меня извини, дорогой, — сказала дружочек, обращаясь к Маку. — Мне очень перед тобой неловко, но ты сам понимаешь, наша любовь была ошибкой. Я люблю ключика и должна к нему вернуться.
— Идем, — скомандовал я.
— Подожди, я сейчас возьму вещи.
— Какие вещи? — удивился я. — Ты ушла от ключика в одном платьице.
— А теперь у меня уже есть вещи. И продукты, — прибавила она, скрылась в плюшевых недрах квартиры и проворно вернулась с двумя свертками. — Прощай, Мак, не сердись на меня, — милым голосом сказала она Маку.
У Мака на испуганном лице показались слезы.
— И смотрите у меня, — сказал я на прощанье, погрозив Маку трубкой, — чтобы этого больше не повторялось!
Мы с дружочком спустились по лестнице на улицу, где я передал нашу Манон Леско с рук на руки кавалеру де Гриё.{343}
Читателю все это может показаться невероятным, но таково было время. Паспортов не существовало, и браки легко заключались и расторгались в отделе актов гражданского состояния на Дерибасовской в бывшем табачном магазине Стамболи, где еще не выветрился запах турецкого табака. Браки заключались по взаимному согласию, а разводы в одностороннем порядке.
Как ни странно, но всю эту историю с Маком мы тогда воспринимали всего лишь как забавное приключение, не понимая всей серьезности того, что случилось.
Не прошло и года, как ключик вспомнил об этом, но уже было поздно.
Во всяком случае, еще долгое время история с Маком служила поводом для веселых импровизаций и дружочек не без юмора рассказывала, как она была замужней дамой.
Через некоторое время, уже в Москве, в моей комнате в Мыльниковом переулке раздался телефонный звонок и оживленный женский голос сказал:
— Здравствуй. Как поживаешь?
Я узнал голос дружочка.
— Можешь меня поздравить, я уже в Москве, — сказала она.
— А ключик? — спросил я.
— Остался в Харькове.
— Как! Ты приехала одна?
— Не совсем, — проговорила дружочек, и я услышал ее странный смешок.
— Как это не совсем? — спросил я, предчувствуя недоброе.
— А так! — услышал я беспечный голос. — Жди нас.
И через полчаса в мою комнату вбежала нарядно одетая, в модной шляпе, с сумочкой, даже, кажется, в перчатках дружочек, а следом за ней боком, криво, как бы расталкивая воздух высоко поднятым плечом, прошел в дверь человек в новом костюме и в соломенной шляпе-канотье{344} — высокий, с ногой, двигающейся как на шарнирах.
Это был колченогий.»

«Я вспомнил, как тогда он приехал из Харькова в Москву ко мне в Мыльников переулок. Он был прилично одет, выбрит, его голова, вымытая шампунем в парикмахерской, придавала ему решительность, независимость. Это уже не был милый дружок, а мужчина с твердым подбородком, однако я чувствовал, что в нем горит все та же сердечная рана. Один из первых вопросов, заданных мне, был вопрос, виделся ли я уже с дружочком и где она поселилась с колченогим [поэтом Владимиром Нарбутом].
Я рассказал ему все, что знал.
Он нахмурился, как бы прикусив польский ус, которого у него не было, что еще больше усилило его сходство с отцом.
Несколько дней он занимался устройством своих дел, а потом вдруг вернулся к мысли о дружочке. Я понял, что он не примирился с потерей и собирается бороться за свое счастье.
Однажды, пропадая где-то весь день, он вернулся поздно ночью и сказал:
— Я несколько часов простоял возле их дома{414}. Окно в третьем этаже было освещено. Оранжевый мещанский абажур. Наконец я увидел ее профиль, поднятую руку, метнулись волосы. Ее силуэт обращался к кому-то невидимому.
Она разговаривала со злым духом. Я не удержался и позвал ее. Она подошла к окну и опустила штору. Я могу поручиться, что в этот миг она побледнела. Я еще постоял некоторое время под уличным фонарем, и моя тень корчилась на тротуаре. Но штора по-прежнему висела не шевелясь. Я ушел. По крайней мере, я теперь знаю, где они живут. Что-то в этой сцене было от Мериме, — не удержался ключик от литературной реминисценции.
— Мы ее должны украсть.
Таким образом, было решено второе, после Мака, похищение дружочка. Но на этот раз я не рискнул идти в логово колченогого: слишком это был опасный противник, не то что Мак. Не говоря уж о том, что он считался намного выше нас как поэт, над которым незримо витала зловещая тень Гумилева, некогда охотившегося вместе с колченогим в экваториальной Африке на львов и носорогов, не говоря уж о его таинственной судьбе, заставлявшей предполагать самое ужасное, он являлся нашим руководителем, идеологом, человеком, от которого, в конце концов, во многом зависела наша судьба. Переведенный из столицы Украины в Москву, он стал еще на одну ступень выше и продолжал неуклонно подниматься по административной лестнице. В этом отношении по сравнению с ним мы были пигмеи. В нем угадывался демонический характер.{415}
Однако по твердому, скульптурному подбородку ключика я понял, что он решился вступить в борьбу с великаном.
Ключик стоял посередине комнаты в Мыльниковом переулке, расставив ноги в новых брюках, недавно купленных в Харькове, в позе маленького Давида перед огромным Голиафом. Он великодушно отказался от моей помощи и решил действовать самостоятельно. Он надолго исчезал из дому, вел таинственные переговоры по телефону, часто посещал парикмахерскую, изредка даже гладил брюки утюгом на моем письменном столе, любовался на себя в зеркале, и в конце концов однажды у нас в комнате появилась наша Манон Леско.
Она была по-прежнему хорошенькая, смешливая, нарядно одетая, пахнущая духами «Лориган» Коти, которые продавались в маленьких пробирочках прямо с рук московскими потаскушками, обосновавшимися на тротуаре возле входа в универсальный магазин, не утративший еще своего дореволюционного названия «Мюр и Мерилиз».
Если раньше дружочек имела вид совсем молоденькой девушки, то теперь в ней проглядывало нечто дамское, правда еще не слишком явственно. Такими обычно выглядят бедные красавицы, недавно вышедшие замуж за богатого, еще не освоившиеся с новым положением, но уже научившиеся носить дамские аксессуары: перчатки, сумочки, кружевной зонтик, вуалетку.
Она нежно, даже, кажется, со слезами на глазах, словно бы вырвавшись из плена, целовала своего вновь обретенного ключика, ерошила ему шевелюру, обнимала, называла дружком и слоником и заливалась странным смехом.
Что касается колченогого, то о нем как бы по молчаливому уговору не упоминалось.
Вместе с дружочком к нам вернулась наша бродячая молодость, когда мы на случайных квартирах при свете коптилки читали только что вышедшее «Все сочиненное» Командора — один из первых стихотворных сборников, выпущенных молодым Советским государством на плохой, тонкой, почти туалетной бумаге.
(...)
…Именно в этот миг кто-то постучал в окно.
Стук был такой, как будто постучали костяшками мертвой руки.
Мы обернулись и увидели верхнюю часть фигуры колченогого, уже шедшего мимо окон своей ныряющей походкой, как бы выбрасывая вперед бедро. Соломенная шляпа-канотье на затылке. Профиль красивого мертвеца. Длинное белое лицо.
Ход к нам вел через ворота. Мы ждали звонка. Дружочек прижалась к ключику. Однако звонка не последовало.
— Непонятно, — сказал ключик.
— Вполне понятно, — оживленно ответила дружочек. — Я его хорошо изучила. Он стесняется войти и теперь, наверное, сидит где-нибудь во дворе и ждет, чтобы я к нему выскочила.
— Ни в коем случае! — резко сказал ключик.
Но надо же было что-то делать. Я вышел во двор и увидел два бетонных звена канализационных груб, приготовленных для ремонта, видимо, еще с дореволюционных лет. Одно звено стояло. Другое лежало. Оба уже немного ушли в землю, поросшую той травкой московских двориков с протоптанными тропинками, которую так любили изображать на своих небольших полотнах московские пейзажисты-передвижники.
…Несколько тополей. Почерневший от времени, порванный веревочный гамак висел перед желтым флигелем. Он свидетельствовал о мучительно длинной череде многолетних затяжных дождей. Но теперь сквозь желтоватые листья кленов светило грустное солнце, и весь этот старомосковский поленовский дворик, сохранившийся на задах нашего многоэтажного доходного дома, служил странным фоном для изломанной фигуры колченогого, сидевшего на одном из двух бетонных звеньев.
Нечто сюрреалистическое.
Он сидел понуро, выставив вперед свою искалеченную, плохо сгибающуюся ногу в щегольском желтом полуботинке от Зеленкина.
Вообще он был хорошо и даже щеголевато одет в стиле крупного администратора того времени. Культяпкой обрубленной руки, видневшейся в глубине рукава, он прижимал к груди свое канотье, в другой же руке, бессильно повисшей над травой, держал увесистый комиссарский наган-самовзвод. Его наголо обритая голова, шафранно-желтая как дыня, с шишкой, блестела от пота, а глаза были раскосо опущены.{420} Узкий рот иезуитски кривился, и вообще в его как бы вдруг еще более постаревшем лице чудилось нечто католическое, может быть униатское, и вместе с тем украинское, мелкопоместное.
Он поднял на меня потухший взор и, назвав меня официально по имени-отчеству, то и дело заикаясь, попросил передать дружочку, которую тоже назвал как-то церемонно по имени-отчеству, что если она немедленно не покинет ключика, названного тоже весьма учтиво по имени-отчеству, то он здесь же у нас во дворе выстрелит себе в висок из нагана.
Пока он все это говорил, за высокой каменной стеной заиграла дряхлая шарманка, доживавшая свои последние дни, а потом раздались петушиные крики петрушки.
Щемящие звуки уходящего старого мира. Вероятно, они извлекали из глубины сознания колченогого его стихи:
«Жизнь моя, как летопись, загублена, киноварь не вьется по письму. Ну, скажи: не знаешь, почему мне рука вторая не отрублена?»{421}
«Ну застрелюсь, и это очень просто»…
Колченогий был страшен, как оборотень.
Я вернулся в комнату, где меня ждали ключик и дружочек. Я сообщил им о том, что видел и слышал. Дружочек побледнела:
— Он это сделает. Я его слишком хорошо знаю.
Ключик помрачнел, опустил на грудь крупную голову с каменным подбородком. Однако его реакция на мой рассказ оказалась гораздо проще, чем я ожидал.
— Господа, — рассудительно сказал он, скрестив по-наполеоновски руки, — что-то надо предпринять. Труп самоубийцы у нас во дворе. Вы представляете последствия? Ответственный работник стреляется почти на наших глазах! Следствие. Допросы. Прокуратура. В лучшем случае общественность заклеймит нас позором, а в худшем… даже страшно подумать! Нет, нет! Пока не поздно, надо что-то предпринять.
А что можно было предпринять?
Через некоторое время после коротких переговоров, которые с колченогим вел я, дружочек со слезами на глазах простилась с ключиком, и, выглянув в окно, мы увидели, как она, взяв под руку ковыляющего колченогого, удаляется в перспективу нашего почему-то всегда пустынного переулка.
Было понятно, что это уже навсегда.{422}
Кровавый конец колченогого отдалился на неопределенный срок. Но все равно — он был обречен: недаром так мучительно-сумбурными могли показаться его пророческие стихи.
Окончательный разрыв с дружочком ключик наружно перенес легко и просто. Он даже как бы несколько помолодел, будто для него началась вторая юность.
Но наши отношения с колченогим и дружочком, как это ни странно, ничуть не изменились. Мы по-прежнему были дружны и часто встречались.
Мы с ключиком были неразлучны до тех пор, пока он не женился. Но и его женитьба ничего не изменила. Мы были оба внутренне одиноки, оба со шрамами от первой неудачной любви.
Но никто этого не замечал.
Последние годы Мыльникова переулка, о котором я еще расскажу более обстоятельно, оставили в моей душе навсегда неизгладимый след, как первая любовь.»

«…В Мыльниковом же переулке ключик впервые читал свою новую книгу «Зависть». Ожидался главный редактор одного из лучших толстых журналов{578}. Собралось несколько друзей. Ключик не скрывал своего волнения. Он ужасно боялся провала и все время импровизировал разные варианты этого провала. Я никогда не видел его таким взволнованным. Даже вечное чувство юмора оставило его.
Как раз в это время совсем некстати разразилась гроза, один из тех июльских ливней, о которых дотом вспоминают несколько лет.
Подземная речка Неглинка вышла из стоков и затопила Трубную площадь, Цветной бульвар, все низкие места Москвы превратила в озера, а улицы в бурные реки. Движение в городе нарушилось. А ливень все продолжался и продолжался, и конца ему не предвиделось. Ключик смотрел в окно на сплошной водяной занавес ливня, на переулок, похожий на реку, покрытую белыми пузырями, освещавшимися молниями, которые вставали вдруг и дрожали среди аспидных туч, как голые березы.
Гром обрушивал на крыши обвалы булыжника. Преждевременно наступила ночь. Надежды на прибытие редактора с каждым часом убывали, рушились, и ключик время от времени восклицал:
— Так и следовало ожидать! Я же вам говорил, что у меня сложные взаимоотношения с природой. Природа меня не любит. Видите, что она со мной сделала? Она мобилизовала все небесные силы для того, чтобы редактор не приехал. Она построила между моим романом и редактором журнала стену потопа!
Ключика вообще иногда охватывала мания преследования. Бывали случаи, когда он подозревал городской транспорт. Он уверял, что трамваи его не любят: нужный номер никогда не приходит.
Однажды мы стояли с ним на остановке, ожидая трамвая номер, скажем, 23.
— Ты напрасно решил ехать вместе со мной, — говорил ключик с раздражением. — Двадцать третий номер никогда не придет. Я это тебе предсказываю. Трамваи меня ненавидят.{579}
В этот миг в отдалении появился вагон трамвая номер 23.
Я был в восторге.
— Грош цена твоим предсказаниям, — сказал я.
Он скептически посмотрел на приближающийся вагон и обреченно пробормотал:
— Посмотрим, посмотрим…
В это время, не доехав до нас десятка два шагов, трамвай остановился, немного постоял и поехал назад, попятился, как будто его притягивал сзади какой-то магнит, и наконец скрылся из глаз.
Это было совершенно невероятно, но я клянусь, что говорю чистую правду.
— Ну что я тебе говорил? — с грустной улыбкой сказал ключик. — Трамваи меня ненавидят. У меня сложные взаимоотношения с городским транспортом. Это печально. Но это так.
Не думайте, что я шучу. Это именно так и было: трамвай номер 23 уехал назад, куда-то в неизвестность. Каким образом это могло произойти, не знаю. И, вероятно, никогда не узнаю. Но повторяю: даю честное слово, что говорю святую, истинную правду. Вероятно, произошел единственный случай за все время существования московского электрического трамвая. Эксцесс, не поддающийся анализу.
Теперь же на город обрушился потоп, и ключик был уверен, что какие-то высшие силы природы сводят с ним счеты.
Он покорно стоял у окна и смотрел на текущую реку переулка.
Уже почти совсем смеркалось. Ливень продолжался с прежней силой, и конца ему не предвиделось.
И вдруг из-за угла в переулок въехала открытая машина, которая, раскидывая по сторонам волны, как моторная лодка, не подъехала, а скорее подплыла к нашему дому. В машине сидел в блестящем дождевом плаще с капюшоном главный редактор.
В этот вечер ключик был посрамлен как пророк-провидец, но зато родился как знаменитый писатель.
Преодолев страх, он раскрыл свою рукопись и произнес первую фразу своей повести:
«Он поет по утрам в клозете».{580}
Хорошенькое начало!
Против всяких ожиданий именно эта криминальная фраза привела редактора в восторг. Он даже взвизгнул от удовольствия. А все дальнейшее пошло уже как по маслу. Почуяв успех, ключик читал с подъемом, уверенно, в наиболее удачных местах пуская в ход свой патетический польский акцент с некоторой победоносной шепелявостью.{581}
Никогда еще не был он так обаятелен.
Отбрасывая в сторону прочитанные листы жестом гения, он оглядывал слушателей и делал короткие паузы.
Чтение длилось до рассвета, и никто не проронил ни слова до самого конца.
Правда, один из слушателей, попавший на чтение совершенно случайно и застрявший ввиду потопа, милый молодой человек, некий Стасик, не имевший решительно никакого отношения к искусству, примерно на середине повести заснул и даже все время слегка похрапывал, но это нисколько не отразилось на успехе.
Главный редактор был в таком восторге, что вцепился в рукопись и ни за что не хотел ее отдать, хотя ключик и умолял оставить ее хотя бы на два дня, чтобы кое-где пошлифовать стиль. Редактор был неумолим и при свете утренней зари, так прозрачно и нежно разгоравшейся на расчистившемся небе, умчался на своей машине, прижимая к груди драгоценную рукопись.{582}
Когда же повесть появилась в печати, то ключик, как говорится, лег спать простым смертным, а проснулся знаменитостью.
В повести все вытесненные желания ключика превратились в галерею странно правдоподобных персонажей, хотя и как бы сказочных, но вполне современных, социальных, реальных и вместе с тем нереальных, как бывает только во сне.{583}
Здесь ключик свел счеты со своим прошлым, здесь мимо него прошумела знаменитая ветка, полная цветов и листьев…»


«Ключик ничего не говорил. Так я никогда и не узнаю, что ключику мои уши открыли какую-то самую мою сокровенную тайну, а именно то, что я не талантлив. Ключик не хотел нанести мне эту рану.
Он был мнителен и всегда подозревал в себе какую-нибудь скрытую, смертельно неизлечимую болезнь. Одно время он был уверен, что у него проказа. Он сжимал кулаки и протягивал их мне:
— Посмотри. Неужели тебе не ясно, что у меня начинается проказа?
— Где ты видишь проказу?
— Узлики! — кричал он.
— Что за узлики?
— Видишь эти маленькие белые узелочки между косточками моих пальцев?
— Ну, вижу. Так что же?
— Это узлики, — говорил он таинственно, — первый признак проказы. Узлики!
Слово «узлики» он произносил с особым зловещим значением. Не узелочки, а именно узлики.
Однажды под зловещим знаком узликов прошел целый месяц: ключик ждал проказы и был в отчаянии, что проказа не проявилась.
Еще одно слово в течение довольно долгого времени владело ключиком. Совершенно невинное слово «возчики». Но оно приобрело зловещий оттенок. И нe без основания. Когда ключик женился и обзавелся собственной жилой площадью, понадобилось пианино. Его жена была музыкантшей. Взяли напрокат пианино и, конечно, никогда в срок не платили за него. Тогда прокатная контора присылала напоминание, что если в недельный срок долг не будет погашен, то за инструментом пришлют возчиков. Об этом забывалось, и через неделю действительно приезжали возчики. И начиналась паника и крики:
— Приехали возчики!
Иногда беда разражалась внезапно. Входил бледный ключик и восклицал:
— Возчики приехали!
Начинались поиски денег. Неприятность улаживалась. Под пальцами ключиковой жены снова начинал звенеть турецкий марш Моцарта. А через некоторое время безоблачной жизни вдруг, неожиданно, как молния, как смерть, раздавался тревожный крик:
— Возчики приехали!
Ключика можно было разбудить среди ночи, и он кричал:
— Что, возчики приехали?
Однажды в редакцию «Гудка» в разгар рабочего дня вошла подавленная жена ключика. На ней было нарядное черное бархатное платье. Он посмотрел на ее побледневшее лицо с янтарными глазами и сразу догадался:
— Что? Возчики приехали?
В конце концов возчики однажды-таки увезли инструмент. Но ключик заплатил долг, и возчики привезли пианино обратно.
Помнится также крылатое выражение ключика: железные пальцы идиота.
Был такой сорт людей, говорунов и себялюбцев, которые, как бы силой заставляя себя слушать, тыкали в собеседника двумя твердыми вытянутыми пальцами в плечо, в грудь, в солнечное сплетение:
— Слушай, что я тебе говорю. Слушай! Слушай!
Это у ключика называлось железные пальцы идиота. По-моему, блестяще.
Во время первого шахматного турнира в Москве{591}, в разгар шахматного безумия, когда у всех на устах были имена Капабланки, Ласкера, Боголюбова, Рети и прочих, а гостиницу «Метрополь», где происходили матчи на мировое первенство, осаждали обезумевшие любители, ключик сказал мне:
— Я думаю, что шахматы игра несовершенная. В ней не хватает еще одной фигуры.
— Какой?
— Дракона.
— Где же он должен стоять? На какой клетке?
— Он должен находиться вне шахматной доски. Понимаешь: вне!
— И как же он должен ходить?
— Он должен ходить без правил. Он может съесть любую фигуру Игрок в любой момент может ввести его в дело и сразу же закончить партию матом.
— Позволь… — пролепетал я.
— Ты хочешь сказать, что это чушь. Согласен. Чушь. Но чушь гениальная. Кто успеет первый ввести в бой дракона и съесть короля противника, тот и выиграл. И не надо тратить столько времени и энергии на утомительную партию. Дракон — это революция в шахматах!
— Бред!
— Как угодно. Мое дело предложить.
В этом был весь ключик.{592}»

«На одном из газонов под розовым кустом лежала фигура ключика. Он был сделан как бы спящим на траве — маленький, с поджатыми ногами, юноша-гимназист, — положив руки под голову, причесанную а-ля Титус, с твердым подбородком, и видел неземные сны, а вокруг него, как некогда он сам написал:
«…летали насекомые. Вздрагивали стебли. Архитектура летания птиц, мух, жуков была призрачна, но можно было уловить кое-какой пунктир, очерк арок, мостов, башен, террасе— некий быстро перемещающийся и ежесекундно деформирующийся город»…{690}
Парк Монсо, где лежал ключик, глубоко уйдя в травяной покров, был действительно городом вечной весны, славы и тишины, еще более подчеркнутой возгласами играющих детей.»

@темы: книги, люди

---

Друг поделился картинкой. Это так бредово, что даже смешно

@темы: фото/картинки, Булгаков, бред рядом

---

И возвращаясь к Хуану Майорге.

Из статьи переводчика пьесы Евгения Шторна.

«Это пьеса о затравленном и растерянном художнике, сходящем с ума от собственного бессилия перед натиском абсолютной власти. Абсолютной настолько, что жертва влюбляется в своего тирана. Абсолютной настолько, что и сам тиран не в силах устоять перед “перверсивной” любовью жертвы. Говорят, что от любви до ненависти один шаг, тогда я определил бы пространство этой пьесы, как пространство, вмещаемое в этот шаг. Это история одного безумия, где нет места литературоведческой точности и научности.»

Должен признать, настроение пьесы передано точно х)

Ссылка на процитированную статью (с инфой об авторе "Любовных писем...") и на саму пьесу: magazines.russ.ru/neva/2011/2/ma8.html

@темы: книги, ссылки, люди, Булгаков

---

"Любовные письма к Сталину"

Не люблю коллективную работу. Возможно работать с группой, только если никто не будет лезть в твой участок работы. Но без идиота, который все организует и ткнет всех носом в их участок все-таки нельзя, ибо найдутся всегда лохи, которые сами не смогут определиться с тем, что буду делать. Не очень люблю оказываться этим идиотом, но в таком положении есть плюс: можно создать такую схему работы, которая будет приемлема.

Я еще в октябре собирался рассказать о пьесе "Любовные письма к Сталину".
Написал ее испанец Хуан Майорга. По пьесе Булгаков пишет письмо Иосифу Виссарионовичу, в чем ему помогает Жена. Переломный момент - звонок Сталина, из-за которого у автора едет крыша и к нему приходит его маленький фюрер личный Сталин. Видит его только Булгаков, он с ним разговаривает, советуется. Чем дальше, тем больше Булгаков отдалается от реального мира, у него развивается мания преследования, боязнь выйти из дома. Он перестает доверять жене, которая по пьесе занята тем, что пытается вытянуть в мир Булгакова и достать разрешение на заграничное путешествие. Что ей не удается. В конце она еще и уходит от Булгакова. Остается только призрак Сталина.
Вот так вот.
Я смотрел постановку киевского "Молодого театра". Особенно понравился момент, когда жена лихо плясала лезгинку под громкую музыку, особо громогласную в полупустом зале. А еще - когда Сталин вышел на сцену в красном френче, туфлях и с руками и лицом под белилами.

После фразы "Ты даже боишься прикоснуться ко мне!", обиженно сказанной Сталиным Булгакову, мой спутник заржал в кулак и сказал спасибо за чудесный слэшный спектакль. Я краснел.

Как видно, от реальности в пьесе мало что осталось, но такой взгляд на отношение Булгакова к Сталину мне понравилось. Вот было что-то в этом психоделичном и шизофреничном бреде, что-то цепляющее, очень и очень. Особенно в плане концентрации эмоций.

@темы: книги, записки, Булгаков