По жизни я согласен с философом Гегелевым. (с)
Это банально, но и для меня Булгаков начался с "Мастера и Маргариты". Потом уж понеслось. И вот этим летом поднялись таки руки взяться за тему этого романа. Странное у меня самого впечатление после прочтения. так вооот...
читать дальшеРабочее название - "В ночь перед праздником"
Под вечер воздух над пологим берегом реки налился запахом согретых солнцем трав. Невидимой струной натянулось радостное беспокойство: все ближе подходила праздничная ночь.
Меловый обрыв нависал над рекой, вырисовывался на фоне бело-сиреневого неба, темной щеткой вековых сосен упирался в рваные облака. Где-то за обрывом и перелеском все еще дышал накопленным в кривых улочках и широких улицах жаром Город. Я поднялась со дна, когда луна уже перестала быть прозрачным призраком, мирно и незаметно шествующим по небу. Она постепенно наливалась желтым цветом, разгоралась волшебным фонарем из детской сказки, превращая небо вокруг в матовый зеленоватый занавес.
Смазывались краски, появлялись новые тени, от реки белыми невесомыми клочьями тумана поднималась прохлада. Даже сейчас, через несколько часов после того, как вечер медленным движением сорвал с мира жару, в воздухе еще улавливалось напоминание о ней. Я невольно посочувствовала людям в Городе. В памяти вихрем закружились нестройные воспоминания о моих собственных последних веснах. Словно сквозь толстое стекло, я смотрела, как мелькали по отстроенным улицам прохожие: идущие к реке, растягивающие сладкий вечер, тревожно косящиеся на только что зажженные фонари, к которым никак не могли привыкнуть. Я вспомнила, какими рахитичными выглядели звезды из-за этих фонарей. Поверх пейзажа, который стал привычным за последние полтора года, я видела, как мать с торжественным, но настороженным лицом, возвращается из церкви точно таким же, как сегодня, пятничным вечером. Я вспоминала, как она таинственно достает из большой своей сумки небольшую пасху, как сокрушается, что не сможет сама испечь хлеб. Вот только почему она больше печь не могла – это я уже забыла. Я вспоминала, что в такую пятницу в соседней комнате не пела девушка-учительница, хотя по вечерам всегда был едва слышен через стену ее тихий голос, выводивший украинские песни. Брат не брал в руки гитару: самый дорогой для него предмет в нашей комнатушке, непонятно как сохранившийся еще от отца. В такую пятницу по всей нашей шумной и бестолковой коммуналке, в которой про меня во всю судачили на кухне язвительный и несчастные соседки, становилось подозрительно тихо. И кстати, в такую пятницу всегда казалось, что отец вернулся. Потому мы все трое сидели притихшие, и у всех у нас перед глазами, что б мы не делали, стояло его улыбчивое лицо. А я вспоминала, как он, собираясь уходить, передразнивал грузинский акцент и говорил, что всегда мечтал увидеть Кавказ. Горы были последним, что отец видел в своей жизни.
Я тряхнула головой и зажала уши руками, чтоб не слышать отцовского голоса. Сегодня праздник и нельзя быть печальной. Я ждала этого дня с того самого момента, как впервые вышла этой весной на берег. Нельзя.
Я поплыла к зарослям камыша у пологого берега. Сюда сегодня снова прилетят ведьмы из Города, и мне не хотелось пропустить их появления. Сестры сказали, что в самом начале вечера они обычно говорят о городских делах, а мне почему-то страшно захотелось хоть что-то услышать о жизни, которую я забывала. Я невольно вспомнила прошлогодний большой шабаш. И вздрогнула. От того разгула, что начался сразу после общих танцев, мне до сих пор было жутко. Пьяные взвизги и вопли то ли ужаса, то ли нервного необъяснимого возбуждения, кровь, которая лилась широким потоком из непонятно откуда приволоченных казанов (и мне не хочется знать, чья она была, та кровь), стоны (громкие, заунывные, порочные, нечеловеческие), слышимые из каждых кустов… Не будь я уже мертвой, я б в ту ночь точно померла. Я не хотела видеть все это еще раз, мне хотелось посмотреть на ведьм, пока они еще были похожими на людей.
Ничего не происходило пока, только луна все ползла вверх, наливаясь серебром, подали голоса лягушки, утихали кузнечики постепенно и распевались ночные птицы. Ветки берез и верб на берегу перебирал легкими пальцами ветер. Я ждала, расплетая и переплетая косы. Тишина наплывала на меня волнами, и я тихо покачивалась среди чуть заметно шевелящихся камышей.
Когда луна стала замедлять свое восхождение, на берегу появились первые ведьмы. Три молодые нагие женщины появились вместе на поляне у верб и немедленно спешились. Две из них прилетели на щетках, а третья – на большом черном козле. Животное покорно стояло рядом с ней, бессмысленно глядя перед собой. За пеленой, покрывшей его глаза, мне казалось, я увидела ужас. На его спине лежал какой-то темный сверток, который ведьма тут же отнесла под вербу. Женщины, переговариваясь и пересмеиваясь, пошли по берегу, проверяя все ли готово к встрече остальных. При этом ведьма, прилетевшая на козле, отослала зачем-то двух других подальше от верб, а сама медленно пошла вдоль поляны. Она тихо напевала и даже иногда приплясывала, взмахивая руками.
- Да, постарались русалки прошлой ночью, - наконец произнесла она, останавливаясь у самой кромки воды. Еще бы не постарались! Я сама расчесывала траву, выбирая сухие прутья именно там, где сейчас стояла красавица.
Мне из камышей была очень хорошо видна и сама поляна, и ведьма. При этом я была уверена, что меня не увидит никто, пока я не выйду из камышей или не захочу, чтобы меня увидели.
Ведьма была очень красива. Самыми поразительными были ее глаза: огромные, карие, в них лунный свет тонул, отчего глаза казались какими-то зловещими. Ведьма вздохнула и, слегка поведя плечами, зашла в воду. Я невольно тихо охнула, но она не услышала. Не каждый решится войти в воду в такую ночь, даже среди ведьм немного тех, кого сестры не утащили бы на дно за такое посягательство. Но по этой видно было, что никто ее не тронет, да и далеко она не полезла. Ведьма плавала, пока на поляне не показались две ее товарки. Они бросили на землю по вороху хвороста, и как только тонкие сухие дрова ударились о землю, их тут же объяло пламя. Черноволосая вышла из воды, выжала волосы, что-то тихо сказала двум ведьмам, после чего те две тоже бросились в воду. Сама же предводительница ушла куда-то, скрывшись за красным цветком костра. За ней покорно побежал ее черный козел, до этого стоявший под вербой.
Я стала смотреть на двух купающихся ведьм. Было видно, что они моложе черноволосой, но со временем будут не менее сильными: на втором году моей русалочьей жизни я уже могла видеть Силу. Наверное, потому эти трое и прибыли первыми, чтоб как следует приготовить место для шабаша, убедится, что все в порядке. Ведьмы смеялись, брызгались, ныряли у берега, но далеко не плыли. Правильно. Вот-вот должны подняться сестры, им бы очень не понравилось слишком грубое вторжение в реку. Ведьмы не разговаривали. Они часто смотрели туда, куда ушла черноволосая. Они замерли, прислушиваясь: с берега доносились уже слышанные мною приглушенные напевы старшей ведьмы. Когда их услышали и ведьмы, они вдруг резко приблизились друг к другу и стали целоваться. Я вздохнула, вспоминая прошлогодний шабаш. Хотелось отвернуться, но почему-то я продолжала наблюдать, как они, не разрывая страстного поцелуя, прикасаются друг к другу, хватают за руки, мнут плечи, почти отрываются друг от друга, снова сталкиваются разгоряченными телами. Вода вокруг них расходилась кругами, луна лила потоки света, а их тихие стоны было столь нежными и как бы зовущими, что я даже почти высунулась из камышей, пытаясь поближе рассмотреть ведьм. Проклятье! Я уже начинала жалеть, что слишком рано поднялась.
- О, как я скучала! Ольга, почему, почему, мать твою, ты перестала появляться в Слободке? – ведьма, которая была повыше и потемнее цветом волос, наконец оторвалась от своей подруги, но тут же прижалась к ней, укладывая голову ей на плечо.
- Ты же знаешь, милая, мне там лучше не появляться сейчас, - вторая склонилась к макушке подруги и провела рукой по ее волосам.
- Блядь, чего ты боишься? Старой Горпыны? – высокая ведьма хрипло рассмеялась, целуя плечо. – Забудь о ней, серденько! Она уже там никто! Не веришь? Спроси у Галины, сейчас она у нас старшая. Горпыны скоро не будет.
- Ох, складно ты говорить, Ирина, душа моя! Ладно, да с трудом верится, - вздохнула Ольга, и крепче сжала в объятиях подругу.
- А я говорю: мне не веришь – у Галины спроси. Я уже с ней говорила. Если ты захочешь, она примет тебя к нам в Слободку. И никто слова противного не скажет, тебя все знают. Да и к тому же, ты думаешь, это не видно? Не видно того, что между нами происходит? Ведь все видят! Я не могу без тебя, Ольга! Не мучь меня, не пропадай так надолго!
- Хорошо, родная, я спрошу. И как только можно будет, я приду в Слободку. Обещаю. А теперь поцелуй меня, а то скоро Галина вернется. Ведь и правда к нам прибудет Королева?
- Да, прибудет, серденько.
Они снова поцеловались, долго и тягуче. А потом, резко отстранившись друг от друга, стали выходить на берег, к высоко пылающему костру.
Наблюдая за ведьмами, я и не заметила, что напевы прекратились. В круге света появилась Галина. Она широко улыбалась.
- Ну что, девушки, дамы уже на подходе. Я слышала, как за несколько десятков верст отсюда кто-то хохотал. Кто же это мог быть, как не наша Анна?
- Галина, а правда, что старую Горпыну расстреляли? – вдруг спросила ведьма, которую звали Ольгой.
- Брешут, брешут, дорогая! – ответила Галина и громко расхохоталась. - Жива Горпына, да вот только не понятно, долго ли ей, суке старой, жить осталось.
- Что ж ты о ней так, сестра? А не боишься, что аукнутся тебе слова твои?
- А что мне бояться? Последняя ли я ведьма на Слободке? Да и во всем Городе, разве имя мое не уважаемо, скажешь? А Горпына сама виновата. Нечего было командиру красному завораживать да потом на свою же братию указывать, что, мол, враги народа. От нее все сейчас отступились, стало ей трудно очень. Да и пора ей уже, старая она, живет ведь только потому, что силой делиться ни с кем не хочет, вот сила ее на земле и держит. Ничего, чего наша братия ей сделать не может, красные уладят. Они ее хату чуть не каждый день наизнанку выворачивают, житья не дают, по кабинетам таскают да выясняют чего. Сама скоро уйти захочет. Да тою дорогой, которой треть знахарок со Слободки пустила.
- Ой, что делается… А кому ж это она ворожила?
- А не знаю я, кто он таков... Одно знаю, зря связалась, с такими не связываются. Он и ко мне заходил, еще белые в Городе были. Но выгнала я. А Горпына - дура, хоть и старая да опытная, а согласилась помогать. Да вот и допомагалась.
- Ой, что делается-то…
- А ты-то чего вздыхаешь, Ольга? – спросила Галина, лукаво улыбаясь.
- Нет, ничего. У нас просто говорят такое, вот мне и хотелось наверняка узнать… - ответила Ольга.
- Ага, как же, слышала она, - с напускной строгостью проговорила черноволосая. – Сговорились уже, по довольной роже Ирины вижу, что сговорились.
Ольга опустила голову и покраснела так, что было видно даже в неверном свете костра.
Галина снова засмеялась.
- Ну, чего же ты? Права Ирина, я тебя приму, как можно будет. Вы только ведите себя как-то понезаметнее. Хотя я знаю, что вы так и будете. Ну, все, поговорили и хватит. Сестры летят.
Она указала куда-то в сторону Города. Последние мгновения перед появлением на поляне городских ведьм прошли в тишине. А потом воздух над костром разрезала лихим свистом пролетающая на рыжем козле ведьма. Над поляной стали понеслись стремительные темные силуэты: быстрые, тонкие, угловатые. Взгляд не останавливался, метался между химерными тенями. Вокруг костра спешивались нагие женщины, отбрасывая щетки, метлы и даже веники. Некоторые ведьмы соскакивали со спин козлов, боровов, а две или три прибыли на черных клыкастых псах. Слышались приветствия, звуки затяжных звонких поцелуев и смех-смех-смех… Я была разочарована: земные гости оказались не такими земными, какими мне бы хотелось их увидеть. Ведьма – она таки ведьма во всем… Вдруг мне показалось, что все-таки я стала вспоминать, что такое отчаяние.
- А что ты тут делаешь? – ударил знакомый голос сквозь шорох камышей. От неожиданности я даже испугалась и по привычке ухватилась за сердце, которое уже полтора года не болело.
- Тьху ты! Сестра, зачем ты так подкралась?
Моя любимая сестра-русалка рассмеялась. Мне уже начинало казаться, что смеха этой ночью как-то слишком много.
- Я не подкрадывалась. Ты так увлеченно рассматривала ведьм, что не заметила меня. Пойдем, пора уже. Сейчас они пойдут танцевать, а там и мы должны будем начать.
- А где же лягушки?
- Вон, посмотри под вербу. Их только что принесли. Вот только гнилушки по ветвям развесят, чтоб им ноты было видно, и тут праздник и начнется. Пойдем, сестра.
И она потянула меня за руку из камышовых зарослей к средине реки, где уже собрались на дне, готовясь выйти на берег, остальные русалки. Я вспомнила, как трудно было их первое время распознавать: все с синими почти прозрачными глазами, с длинными волосами – или черными, или почти белыми, с тонкой белой кожей, все в тонких длинных рубахах, в венках из трав. Да еще и имен своих почти никто не помнит. Но потом я научилась узнавать. Быстрее пошло дело, когда я поняла, что сама такая же. Сегодня сестры ради праздника даже цветы белые в венки вплели. Поднимаясь над водой, они все улыбались приветственно ведьмам, которые простирали к нам руки.
Мы вдвоем выходили из воды последними. Лягушки, старательно раздуваясь, играли на деревянных дудочках. Я подумала, что они звучат не хуже оркестра в ресторане, где я пела и плясала в последнюю свою зиму. Ведьмы, взявшись за руки, обходили хороводом костер: пока что медленно и ровно, в гармонии с неторопливой и тягучей музыкой. Сестры растянулись вдоль берега, и мы все тоже взялись за руки. Музыка становилась быстрее, веселее. Я шла первой, заворачивая круг для хоровода, но поближе к воде. Чем быстрее становилась музыка, тем сильнее внутри разгоралось какое-то волнительное ожидание, и мне показалось, что мое сердце еще может забиться. Разгоралась музыка, выше выбрасывал искры костер, быстрее двигался и наш хоровод, и ведьминский. Смех не прекращался ни на миг. Я была уже не я: музыкой размывало границы. Движения становились развязнее. Распадались замки рук. Мы тянулись ближе к огню, хотя делать этого, наверное, не стоило. Но сегодня нам огонь был не страшен. Когда ключи хороводов сблизились, они стали ломаться, перемешиваться, распадаться на небольшие группки. Я уже не различала, куда иду, и с трудом понимала, кого хватаю за руку в быстром танце – сестру-русалку в белой рубахе и с холодными руками, или нагую ведьму, у которой под кожей билось пламя одной температуры с костром. Хоровод не хоровод, танец не танец – сплошной хаос, симметрично кружащийся вокруг костра, завлекающий, освобождающий, захватывающий… Невесомо я ходила по траве, едва ее приминая. Я уже и забыла, о какой-то Королеве, прибытие которой, наверное, должно было стать самой торжественной частью шабаша. Все становилось неважно. Музыка растворяла и захватывала, от этого было хорошо и легко. Уходила какая-то вечная невообразимая тоска, от которой невозможно было никак укрыться вот уже полтора года.
И вдруг, на самом пике быстроты, когда ноги почти оторвались от земли, и на миг поверилось, что душа еще жива, все пропало. Музыка рассыпалась, и мгновенно разрушились чары. Все так и застыли на поляне, пытаясь понять, куда подевалось волшебство. Под вербами тяжело дышали лягушки, над ними ярче светились гнилушки. В бархатно-синем небе зависла полная луна. Над поляной остывал воздух, нагнеталась тишина и неудовлетворение. Давило непонимание и внезапная тишина тоже давила неимоверно. Я поняла, как это - когда время останавливается и застывает. И тут из-под старой вербы, что стояла дальше всех от берега, раздвинув тонкие ветви, вышел кто-то козлоногий и почти царственно подошел к костру.
Первой нашлась Галина. Только увидев козлоногого, она воскликнула:
- Тьфу ты! А я уж думала, случилось чего. И долго ты там стоял, старый пень, долго ждал момента, чтоб испортить праздник трем десяткам неспокойных баб и девиц?
И три десятка недовольных баб и девиц одобрительно зашумели.
- И тебе не хворать, Галина. Ты не меняешься, и самому Господину дерзила б! – трескучим, но глуховатым голосом произнес козлоногий.
- Стараюсь, - ухмыльнулась ведьма. – Так почему ты дотанцевать не дал, паршивец? Ведь немного оставалось.
- Но-но, ты будь осторожнее! – предостерег он, но было понятно, что ему даже нравится выходка Галины. А она прекрасно понимала, что она, как старшая городская ведьма, многое может себе позволять. – Я остановил потому, что через считанные минуты прибудет сюда Королева. Если б я ждал еще, не хватило бы времени все подготовить. Хотя праздник и так готов на славу, ей здесь будет уютно. Шелк принесла?
- Конечно принесла. Там, под вербой, возле лягушек. Не прикажешь вновь танцевать, чтоб не получилось никакой неловкости при встрече?
- Да, начинайте. Только теперь сама знаешь – отдельно.
Галина кивнула и отошла от костра, в густую вербную тень. За ней потянулись ведьмы. Лягушки снова заиграли, на этот раз не так развязно, но более мелодично. Я подумала, что тот мотив мне нравился много больше: он был естественнее, жарче и ярче. А этот отдавал какими-то намеками на марш. Но было положено танцевать, и мы, снова подальше отодвинувшись от костра, начали хоровод. В сравнении с прошлым танцем, этот казался очень медленным и спокойным. Мы ходили близко друг к другу, потому русалки скоро начали тихо переговариваться между собой. Прислушавшись, я уловила и шелест голосов и от верб. Снова то здесь, то там вспыхивал мелкими очагами смех, пересыпался и гас мелкими искрами. Воздух еще сильнее наполнился электричеством, колол кожу, рассыпался почти забытой дрожью. Было легкость ушла, но тоска не вернулась.
Я наклонилась к своей любимой сестре, что шла сейчас просто передо мною.
- Сестра! – позвала я.
- Что тебе, родная? – не оборачиваясь почти, спросила она.
- А что это за Королева? И почему ее так ждут?
Сестра тихо засмеялась.
- Ой, чем же ты меня слушала в прошлом году точно такой же ночью? Хотя я понимаю, почему ты ничего не помнишь: ты была слишком молодая, у тебя не тем была голова занята.
Я честно постаралась припомнить наш с сестрой разговор годичной давности, который происходил уже на исходе длинной ночи, когда мы уже погружались на день в реку. Я вспомнила тихий шелест камышей, утренний туман над водой, пение птиц, странный запах в воздухе. Я была слегка онарашена тем, что увидела ночью. Мне тогда еще подумалось почему-то: «Сегодня к вечеру будет гроза». И действительно, под вечер затянуло тучами небо, полило на берег водой, как будто смывая следы того веселья, что тут бушевало, а потом и бесновалось, под луной. И больше ничего не вспомнилось. Вообще с той ночи помнилось очень и очень мало: искры в воздухе, красные блики от костра на телах ведьм и русалок, на вербах и примятой траве, быстрая музыка, огромная серебряная луна, черная вода в тени, а потом – багровый свет, вопли, судорожная и безысходная радость, разлитая в воздухе… Вот последнего лучше б не помнить.
Тем временем хоровод развернулся, пошел в другую сторону. Я увидела козлоногого, который шел из-под «оркестровой» вербы с каким-то свертком. Вероятно, это и был тот самый сверток, брошенный под вербу в самом начале вечера. Теперь я шла перед сестрой, глядя в спину белокурой русалки. Она была еще младше меня, и ее тонкая рука в моей ладони странновато и слабо подрагивала. Я понимала от части, что она сейчас чувствует.
- Раз в год, в ночь праздничного весеннего полнолуния наш Господин дает Бал, - зашептала мне в спину сестра. – Я надеюсь, ты хоть помнишь, кто наш Господин?
- Конечно! – я уже отчетливо вздрогнула при воспоминании о нем.
- Так вот, для этого Бала нужна хозяйка. А так как Господин не имеет жены, хозяйкой Бала становится одна из жительниц города, избранного для праздника. Этой весной Бал будет дан в нашей любимой красной столице, и мы должны будем принять Королеву Маргариту, чтоб она точно уж стала Королевой.
- А откуда известно ее имя?
- Ее всегда зовут Маргаритой. Э то традиция. Почему она именно такова – я не знаю.
- А откуда все знают, что сегодня она прибудет именно к нам? Разве мало шабашей сегодня гремит на Руси-матушке? – я позволила себе иронию.
Хоровод разбился на пары, и мы с сестрой, взявшись за руки, стали кружиться на месте. Я заметила, что марш стал немного веселее и чище.
- Козлоногий – своего рода распорядитель праздника, понимаешь? Он заранее предупредил об этом. А у нас пройдет эта своеобразная предкоронация потому, что здесь мы сильнее всего. Да и ведьмы из Города самые уважаемые по всем СССР, - усмехнулась сестра. – Почему, ты думаешь, они сюда прилетаю каждый год? Они силой здесь подпитываются. Вот и ей нужно будет также. Вообще, это огромная честь и везение, что мы увидим королеву Марго.
И она замолчала.
Хоровод снова слился в один круг. Сестра шла передо мной. Некоторое время мы молчали.
Вдруг заслышался какой-то чужой, резкий смех, и над меловым обрывом мелькнула быстрая многоногая тень. Оказавшись над водой, тень издала лихой и восторженный крик, а затем распалась на две: одна шуганула в темную воду, а вторая оказалась на берегу, перед двумя замявшимися хороводами. Откуда-то от костра пробежал козлоногий. Его морщинистая морда, не особо хорошо приспособленная для выражение оттенков эмоций, казалась растерянной и перепуганной. Он явно не ожидал того, что в праздничную ночь перед торжественным шабашем опустится дрожащий и перепуганный боров с пенсне, болтающемся на шнурке, в шляпе и с портфелем. Боров был очень большой и очень замученный: бока ходили ходуном, он поминутно тряс головой, при этом неуместное пенсне моталось из стороны в сторону, поблескивая в лунном свете. Лягушачий марш в возникшей тишине звучал гулко. Лягушки невозмутимо продолжали играть, но всем было уже не до ритмов. Хороводы сломались, и две толпы – живых и не очень – потянулись навстречу девушке, выбирающейся из воды. Несколько ведьм подошли к задыхающемуся борову. Отдельно выступила, уперев руки в бока, Галина. Матовые глазищи бросили такой взгляд, что несчастный боров даже съежился.
Девушка уже была у самого берега. Она осторожно и медленно ступала, словно боялась упасть. Она опускала глаза, чтобы не видеть тех, кто на нее уставился. Девушка была ведьмой, но ведьмой очень молодой. И стала она ведьмой недавно, может даже сегодня, потому что на уровне чувств воспринималась еще человеком.
- Ты кто такая? И как, черти б тебя за ноги ухватили, ты здесь оказалась? - от пустого голоса козлоногого мне стало страшно.
- Наташа. Я домработница Маргариты Николаевны. Была домработница, - ответила девушка. Сейчас она была не особо похожа на хохотунью, что спрыгивала лихо в реку. Она нервно переводила взгляд с козлоногого на ведьм и на нас, заглядывала в лица, и от беспредельного ужаса не дрожала только потому, что все было слишком удивительно и любопытно. Постепенно проходил испуг, вызванный, наверное, сиплым голосом да искаженной рожей распорядителя. В ее глазах все жарче разгоралось озорное любопытство. Мне казалось, что девица каким-то образом уловила, что попала что называется к своим.
- А, так ты из свиты Королевы? Что ж ты раньше не сказала-то? Она скоро прибудет?
- Да, я ее обогнала где-то на пол дороге. Она скоро будет здесь.
- Хорошо. Тогда отправляйся назад, к Господину. Предупреди о скором прибытии Маргариты Николаевны.
- Уже лечу, - улыбнулась Наташа.
Она была очень живая. Живая и земная. Все ведьмы на шабаше были прирожденными, и потому в них уже мало осталось того исконного, человеческого духа. А от Наташи тянуло живым теплом. Она, кажется, еще и ведьмой-то толком не была. Мне до боли захотелось прикоснуться к ней, погладить по руке, ощутить тепло ее кожи, прислушавшись, уловить пьяный стук сердца, ток крови под кожей. Я непроизвольно сделала шаг вперед, поближе к ней, и сжала кулаки. Я внезапно вспомнила первую девушку, которую затянула в омут прошлым летом накануне Ивана Купала. Она почему-то бродила ночью по полю неподалеку. Видно, такова была судьба ее, потому как к нашему обрыву сложно забрести случайно. Видно, привело ее ко мне. Она тоже была светловолосой. От нее пахло городской пылью и дождем. Непреодолимо влекло ее тепло, особенно сильное посреди прохладной росяной ночи. И я не удержалась. Я помню, как она рвалась из моих рук, пыталась выбраться. Не знаю, кричала ли она, не знаю, слышал ли кто… Помню лишь, как положила ее бережно на ворох речной травы у камышей. Она тоже стала русалкой. Она стала моей соседкой по хороводу, которая сегодня впервые переживала весенний шабаш.
Наташа повернулась к борову.
- Ну что, Николай Иваныч, полетели!
- Я не могу, Наталья Прокофьевна. Я устал сильно…
- Да кто тебя спрашивает старый пень? пора нам, - засмеялась она и обвела взглядом близко подступивших к ней ведьм.
- Кто ж это у тебя такой, сестра, а? И как ты оседлала такого зверя? – со смешком спросила одна из ведьм, что прибыли раньше всех. Эту, кажется, звали Ириной.
- Да это было не трубно, - улыбнулась широко Наташа. Ее рука опустилась на голову борова. – Каюсь, взяла крем у Маргариты Николаевны, но слишком уж искушение терзало, не серчайте. Она как над воротами исчезла, я так к коробочке и бросилась. И только натерлась – радость меня взяла просто невиданная! Я только помню, что смеялась, когда этот старый пень в комнату ворвался (он сосед наш с нижнего этажа, со службы как раз возвращался, когда Хозяйка из дому сюда заспешить изволили, рубашки разбрасывая). Он меня как увидел, так и обомлел. А потом предложение делал, деньги обещал, богиней да принцессой называл. Что скажешь, почтенный, вру я?
И стукнула слегка кулаком борова по голове между больших обвислых ушей, сбив шляпу. Ведьмы и русалки захохотали. Даже козлоногий ухмыльнулся.
- Так это человек такой? Ишь, чиновник… Я-то думаю, что он с папочкой тут трясется.
- Как его зовут, говоришь? Николай Иваныч?
- Экая ты ловкая, раз такую… птицу оседлала!
- А дальше-то что? Как он таким стал? – наперебой заговорили ведьмы.
- А дальше я и ему лысину кремом мазнула, вот он боровом и перекинулся! - захохотала Наташа теперь уже так же заливисто, как и остальные.
Общий взрыв веселья прервал козлоногий:
- Ну все, довольно. Забирай, Наталья, свой быстроходный транспорт и лети в Москву. А мы тут еще королеву подождем.
Глотая затухающий смех, Наташа подняла упавшую шляпу, криво надела ее на голову Николай-Иванычу и вновь взобралась ему на спину.
- Ну, подбирай, свои бумаги, подлец. Полетели! – она коротко ударила пятками по бокам борова.
- Ох, богиня…
Ведьмы вновь расхохотались, наблюдая, как неуклюже он поднимается в воздух, как Наташа молотит его пятками по бокам, подгоняя, как мелькают все быстрее задние ноги упрямо хватающего папку животного (ну, или не совсем животного). Только когда смех немного утих, все заметили, что лягушки больше не играют. Когда же две толпы слегка пьяных от волшебства ночи баб снова разбрелись на два хоровода, козлоногий кивнул, и музыканты вновь грянули развеселый марш: живой и радостный. Ярче заблестели над ними гнилушки. Бурно вскинул костер в воздух сноп искр. Луна же окончательно зависла, не двигаясь.
Веселье продолжилось с новой силой. Танец быстро стал развязным и совсем уж диким, и как в хороводах умудрялись не сталкиваться – оставалось загадкой. Взлетали рукава, кружилась голова, менялись русалки, за руки которых я хваталась во время танца, ноги почти не касались прохладной травы. Все быстрее и быстрее стучал в голове ритм – словно пульс. Глаза цеплялись за яркое переливчатое пятно костра, за белые фигуры сестер в легких прозрачных рубашках или за смело блистающие наготою тела ведьм, за яркую луну, бросающую слепящий свет на реку, за мелкие звезды из ее свиты, за чернильное небо, за старые деревья на берегу. Часто вспыхивал смех: наверное, ведьмы вспоминали замученную морду заколдованного борова и придумывали какие-то свои шутки.
Мы с сестрой снова оказались в паре. Взявшись за руки, мы бежали под мостиками из рук русалок. Я спросила:
- Сестра, а как тебя звали?
Она некоторое время молчала: мы успели пробежать весь строй и сами встали, подняв сцепленные руки вверх. Я так и не поняла: то ли сестра вспоминала свое имя, то ли никак не решалась его произнести.
- Еленой, - наконец проговорила она, когда под нашими руками пробежали последние. Мы снова бросились вперед, не разрывая рук. Она повернулась ко мне: - А тебя?
- А меня Надеждой. Знаешь, я не хочу забывать свое имя. И твое не хочу.
- Так не забывай, - она улыбнулась.
- Не буду.
И мы замолчали. Взглянув на реку, краем глаза я заметила, как над верхушками сосен, что росли почти у самого обрыва, стремительно пронеслась еще одна тень. Она мелькнула на фоне белого обрыва и понеслась наискось. Напрягши слух, я уловила всплеск воды. На миг все замерло, даже музыканты пропустили такт: Королева прибыла. Ждать оставалось совсем немного.
Козлоногий не позволил прервать танец. Сестра Елена шепнула, что мы должны будем остановиться, как только Королева вступит в круг света от костра. А потом мы снова будем танцевать с ведьмами.
Все забылось: и голос отца, беспокоивший накануне, и тепло первой утопленной девушки, и вытягивающее остатки души томление, сопровождающее меня весь вечер с того момента, как я смотрела на двух ведьм, целующихся в реке. Осталась только торжественная радость. Мы увидим Королеву.
Долго не было слышно ничего. Когда я приближалась в танце к костру, я видела неподвижно застывшего козлоногого. Мне почему-то казалось, что он начинает нервничать. Я ловила себя на мысли, что мне хочется запрыгнуть в костер. Я знала, что если я вдруг это сделаю, то это будет последним поступком в моей подлунной жизни. Но желание становилось почти что навязчивым, пронизывающим все тело, заставляющим трепетать тем сильнее, чем ближе я оказывалась от огня. Я давно отвыкла от тепла, и это мне очень нравилось. Но костер нагревал воздух так, что он становился почти плотным на ощупь. Он затягивал и гипнотизировал красными бликами, танцем искр – все более скорым, все более похожим на наш безумный хоровод. Мне хотелось шагнуть в огонь, туда, где воздух был самым густым. Почему то казалось, что там, над несгораемыми уже, наверное, несколько часов дровами, он облепит тесным покрывалом-саваном, поднесет, растворит в себе, разрушит. Мне не было страшно, как это всегда бывало при виде живого огня. Мне хотелось туда с каждой минутой все сильнее. Я рвалась все ближе к огню. И, наверное, если бы не руки сестер, удерживающие меня в танце, я бы уже давно погибла в красных раскаленных волнах.
Вихрями неслись мысли, картинки перед глазами, рисовал бликами собственные рассказы огонь. Над рекой пронесся звонкий женский смех, а сразу за ним – пронзительный свист. Огонь опал. Козлоногий встрепенулся. Восторженно вскрикнули ведьмы. Я, почти вскочив на очередном круге хоровода в костер, отскочила в сторону, налетев на Елену и слегка сбив ритм нашего танца. Елена удивленно, но как-то не слишком осознанно взглянула на меня, и ритм хоровода снова потек быстро и ровно.
Я почувствовала, что моя торжественная радость растворилась в огне. И стала возвращаться тоска.
Из-за верб нам показалась летящая на щетке нагая ведьма. Она легко опустилась на траву у самой кромки воды, отбросив щетку, и на миг остановилась. Она немного растерянно, но польщено и с живым любопытством, оглянулась на лягушек, которые бодрее заиграли (хотя казалось, уда уж бодрее-то?), а потом на выбросивший особенно бурно искры в воздух костер. Взоры всех танцующих обратились к новоприбывшей, и прокатился трепетный и легкий, как майский ветерок, шепот: «Королева… Королева! А-ах, короле-е-ева-а-а!..»
Хороводы распались. Ведьмы выстроились в ряд, приседая придворными поклонами, преданно и трепетно, чуть слышно шепча «Ах, королева Марго!», опуская головы, бросая быстрые восторженные взгляды исподлобья. Мы остановились, поднимая приветственно руки, мы закричали приветствия, а долгое эхо понесло наши возгласы далеко по пологому пустому берегу, по реке, ударило об меловый обрыв, силившийся закрыть своей тенью наш шабаш от лунного света. Королева улыбалась.
Остановившись, я смогла рассмотреть ту, что сегодня заменит на Балу жену Господина. Она была очень красива, это, наверное, первое, что бросалось в глаза. Особенно мне понравились ее глаза: большие, выразительные, светящиеся, затягивающие в омут, покоряющие. Взгляд казался немного рассеянным от того, что она немного косила одним глазом. Она вся светилась силой и еще чем-то пьянящим и притягивающим, заставляющим смотреть, искать еще и еще причины обожать эту женщину. Я чувствовала, как за тот миг, что я на нее смотрела, махая приветственно рукой, она вдруг стала мне очень близкой и родной. Меня снова повлекло танцем. Краем глаза я еще успела уловить, как подошел к ней стремительно козлоногий, расстелив поближе к огню шелк, принесенный Галиной.
Было уже как-то все равно: танцевать ли, опускаться под воду, идти искать приключений или хоть кого-то, кого можно удавить. Ночь растянулась и остановилась, став тонкой, как индийский шелк, но прочной, как заслонка между миром живых и мертвых. Костер нагревался все сильнее. Тепло перестало быть живым. Да и теплом-то оно быть перестало. Сухой жар выбрасывался в воздух длинными языками красного пламени, растекался ядом вокруг, жалил колючими искорками кожу. Меня тянули за руки куда-то в сторону, я уже не понимала, что творится вокруг. Взгляд остановился, и теперь совсем не различал ничего. Перед глазами все слилось в красно-зеленый вихрь: беспощадный, расплывчатый, обволакивающий горячим безмолвием всю душу, ну, или то, что от нее осталось... Я испугалась, что сейчас все сгорит, что из круговорота огня и зелени останется только горячее пламя. Я вскрикнула, но меня никто не услышал. Только руку сжали крепче, но, может, так надо было. Пытаясь успокоиться, я вспомнила лицо Королевы. Светящееся неземным восторгом, оно все же казалось немного испуганным и растерянным. Это было видно по тому, как она судорожно и жадно впивалась взором в то, что происходило на берегу. Она сама не знала, что делать со всем тем, что свалилось на нее этой ночью. Бурые пятна перед взором пропали, вообще все пропало, и мне от этого стало неожиданно легче. Я вдруг поняла, что не зря никогда не любила праздники. Радость не бывает запланированной. И когда ее пытаются втиснуть в определенный день, она протестует и не приходит.
Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить как можно ярче лицо той, ради которой сегодня играли марш, ради которой танцевали, ради которой мы все еще были здесь. Праздник закончился в тот миг, когда из-под верб вышел козлоногий распорядитель, разглядывающий сальным и наглым до вседозволенности взглядом сборище нечисти. Сразу после этого началась пытка – наказание, каждой из присутствующих – за свое. Может, она сама того не понимала, но она тогда была в шаге от безумия – когда только ступила на пологий берег, когда подавала руку козлоногому. Она не понимает и сейчас, что творится вокруг нее, и если б она знала, что будет твориться под этим меловым обрывом сразу после того, как она уйдет отсюда… Хотя не будь она в силах выдержать Бал, не стала бы она Королевой. У нее в глазах – та отчаянная решимость, которая водит за собой на ржавой бряцающей цепи одержимость. Ей нечего ждать. У нее в глазах – бездна, которая въелась в нее так глубоко, что кроме сосущей пустоты внутри уже нет ничего. Она уже не стоит над этой бездной, она уж висит на самом краю, цепляясь за каменистый ее край, созданный из воспоминаний. Кожа на ладонях уже до мяса пропалена еще тлеющими надеждами, цепляющимися за воспоминания. Ей нечего ждать. Она видела, как боль вгрызается в ее же собственное беззащитное горло. Ей уж ничего не страшно.
Я была такая же, когда уходила из дома. Я устала цепляться за жизнь, обламывая, вырывая ногти, умываясь и обжигаясь собственной кровью. Я выбрала холод. И когда я добрела каким-то образом до того самого омута за городом (мы как-то неподалеку от того места с отцом цветы полевые собирали маме к именинам), когда я посмотрела на свое отражение в воде перед тем, как разжать судорожно стиснутые на краю жизни пальцы, я увидела отчаяние в своих стеклянных глазах. Как то, что пряталось глубоко-глубоко в глазах Королевы.
Резко и неожиданно ударил по коленям смех Королевы – искренний, но резковатый, истеричный. Я запнулась, но меня поддержали руки сестер. Я оглянулась, и увидела, как руку хохочущей Королевы целует абсолютно мокрый и нелепый толстяк во фрачном наряде. Я вздрогнула: в нелепом толстяке с красной рожей я узнала хозяина ресторана, в котором пела в последний свой год в Городе. Я помнила его не таким добродушным, но не суть. Мне хотелось подойти к нему и прикоснуться к его шее мертвенно-холодной рукой. Сказать, что я решила утопиться именно тогда, когда он укорил меня отцом-белогвардейцем. Как-то так совпало, он и не виноват, просто все решилось именно тогда. Но мне мелочно захотелось отомстить за все выходки, что он мне устраивал. И пение перед какой-то пьяной компанией высоких чиновников до утра, и лапанье за кулисами, и вечно обкуренного опиумом, но «безусловно гениального» пианиста-аккомпаниатора, который порой путал партии, а я почти что срывала голос, улыбаясь в лица жующим разжиревшим нэпманам. Но я не успела: отзвучал смех Маргариты, и толстяк исчез, так же внезапно, как и появился.
Мы остановились.
- Пора, сестра. Думаю, ты не захочешь снова смотреть на окончание шабаша, - зашептала на ухо Елена.
- Да, я не хочу… - прошептала я. Мне хватило прошлого года.
И мы все, на прощание снова помахав Королеве руками, растаяли в лунном свете невесомым и невидимым туманом.
Я поднялась над поляной, проплыла над речкой и поднялась над меловым обрывом. Мне захотелось запутаться в соснах. Только чтобы не видеть, не слышать визга, который поднимут ведьмы сразу после того, как Королева отправится к Господину. Я думала о том, что ночь будет очень трудной. О том, что луна начинает давить, вбивать меня лучами в землю. О том, что ни о чем не жалею. О том, что мне все же очень страшно. О том, что под утро я сойду в реку росой, а ночью мы с сестрами выйдем на берег. Будем расправлять примятую во второй половине бесконечной праздничной ночи траву, стирать глубокие, как ножевые раны, следы копыт по земле, раскладывать под старые уставшие вербы остатки пепла из-под зачарованного костра. В прошлом году я в этом пепле нашла обгоревшую тонкую человеческую кость.
Когда над противоположным берегом раздался первый внезапный визг, я подумала о том, насколько сильно соскучилась по отцу.
читать дальшеРабочее название - "В ночь перед праздником"
Под вечер воздух над пологим берегом реки налился запахом согретых солнцем трав. Невидимой струной натянулось радостное беспокойство: все ближе подходила праздничная ночь.
Меловый обрыв нависал над рекой, вырисовывался на фоне бело-сиреневого неба, темной щеткой вековых сосен упирался в рваные облака. Где-то за обрывом и перелеском все еще дышал накопленным в кривых улочках и широких улицах жаром Город. Я поднялась со дна, когда луна уже перестала быть прозрачным призраком, мирно и незаметно шествующим по небу. Она постепенно наливалась желтым цветом, разгоралась волшебным фонарем из детской сказки, превращая небо вокруг в матовый зеленоватый занавес.
Смазывались краски, появлялись новые тени, от реки белыми невесомыми клочьями тумана поднималась прохлада. Даже сейчас, через несколько часов после того, как вечер медленным движением сорвал с мира жару, в воздухе еще улавливалось напоминание о ней. Я невольно посочувствовала людям в Городе. В памяти вихрем закружились нестройные воспоминания о моих собственных последних веснах. Словно сквозь толстое стекло, я смотрела, как мелькали по отстроенным улицам прохожие: идущие к реке, растягивающие сладкий вечер, тревожно косящиеся на только что зажженные фонари, к которым никак не могли привыкнуть. Я вспомнила, какими рахитичными выглядели звезды из-за этих фонарей. Поверх пейзажа, который стал привычным за последние полтора года, я видела, как мать с торжественным, но настороженным лицом, возвращается из церкви точно таким же, как сегодня, пятничным вечером. Я вспоминала, как она таинственно достает из большой своей сумки небольшую пасху, как сокрушается, что не сможет сама испечь хлеб. Вот только почему она больше печь не могла – это я уже забыла. Я вспоминала, что в такую пятницу в соседней комнате не пела девушка-учительница, хотя по вечерам всегда был едва слышен через стену ее тихий голос, выводивший украинские песни. Брат не брал в руки гитару: самый дорогой для него предмет в нашей комнатушке, непонятно как сохранившийся еще от отца. В такую пятницу по всей нашей шумной и бестолковой коммуналке, в которой про меня во всю судачили на кухне язвительный и несчастные соседки, становилось подозрительно тихо. И кстати, в такую пятницу всегда казалось, что отец вернулся. Потому мы все трое сидели притихшие, и у всех у нас перед глазами, что б мы не делали, стояло его улыбчивое лицо. А я вспоминала, как он, собираясь уходить, передразнивал грузинский акцент и говорил, что всегда мечтал увидеть Кавказ. Горы были последним, что отец видел в своей жизни.
Я тряхнула головой и зажала уши руками, чтоб не слышать отцовского голоса. Сегодня праздник и нельзя быть печальной. Я ждала этого дня с того самого момента, как впервые вышла этой весной на берег. Нельзя.
Я поплыла к зарослям камыша у пологого берега. Сюда сегодня снова прилетят ведьмы из Города, и мне не хотелось пропустить их появления. Сестры сказали, что в самом начале вечера они обычно говорят о городских делах, а мне почему-то страшно захотелось хоть что-то услышать о жизни, которую я забывала. Я невольно вспомнила прошлогодний большой шабаш. И вздрогнула. От того разгула, что начался сразу после общих танцев, мне до сих пор было жутко. Пьяные взвизги и вопли то ли ужаса, то ли нервного необъяснимого возбуждения, кровь, которая лилась широким потоком из непонятно откуда приволоченных казанов (и мне не хочется знать, чья она была, та кровь), стоны (громкие, заунывные, порочные, нечеловеческие), слышимые из каждых кустов… Не будь я уже мертвой, я б в ту ночь точно померла. Я не хотела видеть все это еще раз, мне хотелось посмотреть на ведьм, пока они еще были похожими на людей.
Ничего не происходило пока, только луна все ползла вверх, наливаясь серебром, подали голоса лягушки, утихали кузнечики постепенно и распевались ночные птицы. Ветки берез и верб на берегу перебирал легкими пальцами ветер. Я ждала, расплетая и переплетая косы. Тишина наплывала на меня волнами, и я тихо покачивалась среди чуть заметно шевелящихся камышей.
Когда луна стала замедлять свое восхождение, на берегу появились первые ведьмы. Три молодые нагие женщины появились вместе на поляне у верб и немедленно спешились. Две из них прилетели на щетках, а третья – на большом черном козле. Животное покорно стояло рядом с ней, бессмысленно глядя перед собой. За пеленой, покрывшей его глаза, мне казалось, я увидела ужас. На его спине лежал какой-то темный сверток, который ведьма тут же отнесла под вербу. Женщины, переговариваясь и пересмеиваясь, пошли по берегу, проверяя все ли готово к встрече остальных. При этом ведьма, прилетевшая на козле, отослала зачем-то двух других подальше от верб, а сама медленно пошла вдоль поляны. Она тихо напевала и даже иногда приплясывала, взмахивая руками.
- Да, постарались русалки прошлой ночью, - наконец произнесла она, останавливаясь у самой кромки воды. Еще бы не постарались! Я сама расчесывала траву, выбирая сухие прутья именно там, где сейчас стояла красавица.
Мне из камышей была очень хорошо видна и сама поляна, и ведьма. При этом я была уверена, что меня не увидит никто, пока я не выйду из камышей или не захочу, чтобы меня увидели.
Ведьма была очень красива. Самыми поразительными были ее глаза: огромные, карие, в них лунный свет тонул, отчего глаза казались какими-то зловещими. Ведьма вздохнула и, слегка поведя плечами, зашла в воду. Я невольно тихо охнула, но она не услышала. Не каждый решится войти в воду в такую ночь, даже среди ведьм немного тех, кого сестры не утащили бы на дно за такое посягательство. Но по этой видно было, что никто ее не тронет, да и далеко она не полезла. Ведьма плавала, пока на поляне не показались две ее товарки. Они бросили на землю по вороху хвороста, и как только тонкие сухие дрова ударились о землю, их тут же объяло пламя. Черноволосая вышла из воды, выжала волосы, что-то тихо сказала двум ведьмам, после чего те две тоже бросились в воду. Сама же предводительница ушла куда-то, скрывшись за красным цветком костра. За ней покорно побежал ее черный козел, до этого стоявший под вербой.
Я стала смотреть на двух купающихся ведьм. Было видно, что они моложе черноволосой, но со временем будут не менее сильными: на втором году моей русалочьей жизни я уже могла видеть Силу. Наверное, потому эти трое и прибыли первыми, чтоб как следует приготовить место для шабаша, убедится, что все в порядке. Ведьмы смеялись, брызгались, ныряли у берега, но далеко не плыли. Правильно. Вот-вот должны подняться сестры, им бы очень не понравилось слишком грубое вторжение в реку. Ведьмы не разговаривали. Они часто смотрели туда, куда ушла черноволосая. Они замерли, прислушиваясь: с берега доносились уже слышанные мною приглушенные напевы старшей ведьмы. Когда их услышали и ведьмы, они вдруг резко приблизились друг к другу и стали целоваться. Я вздохнула, вспоминая прошлогодний шабаш. Хотелось отвернуться, но почему-то я продолжала наблюдать, как они, не разрывая страстного поцелуя, прикасаются друг к другу, хватают за руки, мнут плечи, почти отрываются друг от друга, снова сталкиваются разгоряченными телами. Вода вокруг них расходилась кругами, луна лила потоки света, а их тихие стоны было столь нежными и как бы зовущими, что я даже почти высунулась из камышей, пытаясь поближе рассмотреть ведьм. Проклятье! Я уже начинала жалеть, что слишком рано поднялась.
- О, как я скучала! Ольга, почему, почему, мать твою, ты перестала появляться в Слободке? – ведьма, которая была повыше и потемнее цветом волос, наконец оторвалась от своей подруги, но тут же прижалась к ней, укладывая голову ей на плечо.
- Ты же знаешь, милая, мне там лучше не появляться сейчас, - вторая склонилась к макушке подруги и провела рукой по ее волосам.
- Блядь, чего ты боишься? Старой Горпыны? – высокая ведьма хрипло рассмеялась, целуя плечо. – Забудь о ней, серденько! Она уже там никто! Не веришь? Спроси у Галины, сейчас она у нас старшая. Горпыны скоро не будет.
- Ох, складно ты говорить, Ирина, душа моя! Ладно, да с трудом верится, - вздохнула Ольга, и крепче сжала в объятиях подругу.
- А я говорю: мне не веришь – у Галины спроси. Я уже с ней говорила. Если ты захочешь, она примет тебя к нам в Слободку. И никто слова противного не скажет, тебя все знают. Да и к тому же, ты думаешь, это не видно? Не видно того, что между нами происходит? Ведь все видят! Я не могу без тебя, Ольга! Не мучь меня, не пропадай так надолго!
- Хорошо, родная, я спрошу. И как только можно будет, я приду в Слободку. Обещаю. А теперь поцелуй меня, а то скоро Галина вернется. Ведь и правда к нам прибудет Королева?
- Да, прибудет, серденько.
Они снова поцеловались, долго и тягуче. А потом, резко отстранившись друг от друга, стали выходить на берег, к высоко пылающему костру.
Наблюдая за ведьмами, я и не заметила, что напевы прекратились. В круге света появилась Галина. Она широко улыбалась.
- Ну что, девушки, дамы уже на подходе. Я слышала, как за несколько десятков верст отсюда кто-то хохотал. Кто же это мог быть, как не наша Анна?
- Галина, а правда, что старую Горпыну расстреляли? – вдруг спросила ведьма, которую звали Ольгой.
- Брешут, брешут, дорогая! – ответила Галина и громко расхохоталась. - Жива Горпына, да вот только не понятно, долго ли ей, суке старой, жить осталось.
- Что ж ты о ней так, сестра? А не боишься, что аукнутся тебе слова твои?
- А что мне бояться? Последняя ли я ведьма на Слободке? Да и во всем Городе, разве имя мое не уважаемо, скажешь? А Горпына сама виновата. Нечего было командиру красному завораживать да потом на свою же братию указывать, что, мол, враги народа. От нее все сейчас отступились, стало ей трудно очень. Да и пора ей уже, старая она, живет ведь только потому, что силой делиться ни с кем не хочет, вот сила ее на земле и держит. Ничего, чего наша братия ей сделать не может, красные уладят. Они ее хату чуть не каждый день наизнанку выворачивают, житья не дают, по кабинетам таскают да выясняют чего. Сама скоро уйти захочет. Да тою дорогой, которой треть знахарок со Слободки пустила.
- Ой, что делается… А кому ж это она ворожила?
- А не знаю я, кто он таков... Одно знаю, зря связалась, с такими не связываются. Он и ко мне заходил, еще белые в Городе были. Но выгнала я. А Горпына - дура, хоть и старая да опытная, а согласилась помогать. Да вот и допомагалась.
- Ой, что делается-то…
- А ты-то чего вздыхаешь, Ольга? – спросила Галина, лукаво улыбаясь.
- Нет, ничего. У нас просто говорят такое, вот мне и хотелось наверняка узнать… - ответила Ольга.
- Ага, как же, слышала она, - с напускной строгостью проговорила черноволосая. – Сговорились уже, по довольной роже Ирины вижу, что сговорились.
Ольга опустила голову и покраснела так, что было видно даже в неверном свете костра.
Галина снова засмеялась.
- Ну, чего же ты? Права Ирина, я тебя приму, как можно будет. Вы только ведите себя как-то понезаметнее. Хотя я знаю, что вы так и будете. Ну, все, поговорили и хватит. Сестры летят.
Она указала куда-то в сторону Города. Последние мгновения перед появлением на поляне городских ведьм прошли в тишине. А потом воздух над костром разрезала лихим свистом пролетающая на рыжем козле ведьма. Над поляной стали понеслись стремительные темные силуэты: быстрые, тонкие, угловатые. Взгляд не останавливался, метался между химерными тенями. Вокруг костра спешивались нагие женщины, отбрасывая щетки, метлы и даже веники. Некоторые ведьмы соскакивали со спин козлов, боровов, а две или три прибыли на черных клыкастых псах. Слышались приветствия, звуки затяжных звонких поцелуев и смех-смех-смех… Я была разочарована: земные гости оказались не такими земными, какими мне бы хотелось их увидеть. Ведьма – она таки ведьма во всем… Вдруг мне показалось, что все-таки я стала вспоминать, что такое отчаяние.
- А что ты тут делаешь? – ударил знакомый голос сквозь шорох камышей. От неожиданности я даже испугалась и по привычке ухватилась за сердце, которое уже полтора года не болело.
- Тьху ты! Сестра, зачем ты так подкралась?
Моя любимая сестра-русалка рассмеялась. Мне уже начинало казаться, что смеха этой ночью как-то слишком много.
- Я не подкрадывалась. Ты так увлеченно рассматривала ведьм, что не заметила меня. Пойдем, пора уже. Сейчас они пойдут танцевать, а там и мы должны будем начать.
- А где же лягушки?
- Вон, посмотри под вербу. Их только что принесли. Вот только гнилушки по ветвям развесят, чтоб им ноты было видно, и тут праздник и начнется. Пойдем, сестра.
И она потянула меня за руку из камышовых зарослей к средине реки, где уже собрались на дне, готовясь выйти на берег, остальные русалки. Я вспомнила, как трудно было их первое время распознавать: все с синими почти прозрачными глазами, с длинными волосами – или черными, или почти белыми, с тонкой белой кожей, все в тонких длинных рубахах, в венках из трав. Да еще и имен своих почти никто не помнит. Но потом я научилась узнавать. Быстрее пошло дело, когда я поняла, что сама такая же. Сегодня сестры ради праздника даже цветы белые в венки вплели. Поднимаясь над водой, они все улыбались приветственно ведьмам, которые простирали к нам руки.
Мы вдвоем выходили из воды последними. Лягушки, старательно раздуваясь, играли на деревянных дудочках. Я подумала, что они звучат не хуже оркестра в ресторане, где я пела и плясала в последнюю свою зиму. Ведьмы, взявшись за руки, обходили хороводом костер: пока что медленно и ровно, в гармонии с неторопливой и тягучей музыкой. Сестры растянулись вдоль берега, и мы все тоже взялись за руки. Музыка становилась быстрее, веселее. Я шла первой, заворачивая круг для хоровода, но поближе к воде. Чем быстрее становилась музыка, тем сильнее внутри разгоралось какое-то волнительное ожидание, и мне показалось, что мое сердце еще может забиться. Разгоралась музыка, выше выбрасывал искры костер, быстрее двигался и наш хоровод, и ведьминский. Смех не прекращался ни на миг. Я была уже не я: музыкой размывало границы. Движения становились развязнее. Распадались замки рук. Мы тянулись ближе к огню, хотя делать этого, наверное, не стоило. Но сегодня нам огонь был не страшен. Когда ключи хороводов сблизились, они стали ломаться, перемешиваться, распадаться на небольшие группки. Я уже не различала, куда иду, и с трудом понимала, кого хватаю за руку в быстром танце – сестру-русалку в белой рубахе и с холодными руками, или нагую ведьму, у которой под кожей билось пламя одной температуры с костром. Хоровод не хоровод, танец не танец – сплошной хаос, симметрично кружащийся вокруг костра, завлекающий, освобождающий, захватывающий… Невесомо я ходила по траве, едва ее приминая. Я уже и забыла, о какой-то Королеве, прибытие которой, наверное, должно было стать самой торжественной частью шабаша. Все становилось неважно. Музыка растворяла и захватывала, от этого было хорошо и легко. Уходила какая-то вечная невообразимая тоска, от которой невозможно было никак укрыться вот уже полтора года.
И вдруг, на самом пике быстроты, когда ноги почти оторвались от земли, и на миг поверилось, что душа еще жива, все пропало. Музыка рассыпалась, и мгновенно разрушились чары. Все так и застыли на поляне, пытаясь понять, куда подевалось волшебство. Под вербами тяжело дышали лягушки, над ними ярче светились гнилушки. В бархатно-синем небе зависла полная луна. Над поляной остывал воздух, нагнеталась тишина и неудовлетворение. Давило непонимание и внезапная тишина тоже давила неимоверно. Я поняла, как это - когда время останавливается и застывает. И тут из-под старой вербы, что стояла дальше всех от берега, раздвинув тонкие ветви, вышел кто-то козлоногий и почти царственно подошел к костру.
Первой нашлась Галина. Только увидев козлоногого, она воскликнула:
- Тьфу ты! А я уж думала, случилось чего. И долго ты там стоял, старый пень, долго ждал момента, чтоб испортить праздник трем десяткам неспокойных баб и девиц?
И три десятка недовольных баб и девиц одобрительно зашумели.
- И тебе не хворать, Галина. Ты не меняешься, и самому Господину дерзила б! – трескучим, но глуховатым голосом произнес козлоногий.
- Стараюсь, - ухмыльнулась ведьма. – Так почему ты дотанцевать не дал, паршивец? Ведь немного оставалось.
- Но-но, ты будь осторожнее! – предостерег он, но было понятно, что ему даже нравится выходка Галины. А она прекрасно понимала, что она, как старшая городская ведьма, многое может себе позволять. – Я остановил потому, что через считанные минуты прибудет сюда Королева. Если б я ждал еще, не хватило бы времени все подготовить. Хотя праздник и так готов на славу, ей здесь будет уютно. Шелк принесла?
- Конечно принесла. Там, под вербой, возле лягушек. Не прикажешь вновь танцевать, чтоб не получилось никакой неловкости при встрече?
- Да, начинайте. Только теперь сама знаешь – отдельно.
Галина кивнула и отошла от костра, в густую вербную тень. За ней потянулись ведьмы. Лягушки снова заиграли, на этот раз не так развязно, но более мелодично. Я подумала, что тот мотив мне нравился много больше: он был естественнее, жарче и ярче. А этот отдавал какими-то намеками на марш. Но было положено танцевать, и мы, снова подальше отодвинувшись от костра, начали хоровод. В сравнении с прошлым танцем, этот казался очень медленным и спокойным. Мы ходили близко друг к другу, потому русалки скоро начали тихо переговариваться между собой. Прислушавшись, я уловила и шелест голосов и от верб. Снова то здесь, то там вспыхивал мелкими очагами смех, пересыпался и гас мелкими искрами. Воздух еще сильнее наполнился электричеством, колол кожу, рассыпался почти забытой дрожью. Было легкость ушла, но тоска не вернулась.
Я наклонилась к своей любимой сестре, что шла сейчас просто передо мною.
- Сестра! – позвала я.
- Что тебе, родная? – не оборачиваясь почти, спросила она.
- А что это за Королева? И почему ее так ждут?
Сестра тихо засмеялась.
- Ой, чем же ты меня слушала в прошлом году точно такой же ночью? Хотя я понимаю, почему ты ничего не помнишь: ты была слишком молодая, у тебя не тем была голова занята.
Я честно постаралась припомнить наш с сестрой разговор годичной давности, который происходил уже на исходе длинной ночи, когда мы уже погружались на день в реку. Я вспомнила тихий шелест камышей, утренний туман над водой, пение птиц, странный запах в воздухе. Я была слегка онарашена тем, что увидела ночью. Мне тогда еще подумалось почему-то: «Сегодня к вечеру будет гроза». И действительно, под вечер затянуло тучами небо, полило на берег водой, как будто смывая следы того веселья, что тут бушевало, а потом и бесновалось, под луной. И больше ничего не вспомнилось. Вообще с той ночи помнилось очень и очень мало: искры в воздухе, красные блики от костра на телах ведьм и русалок, на вербах и примятой траве, быстрая музыка, огромная серебряная луна, черная вода в тени, а потом – багровый свет, вопли, судорожная и безысходная радость, разлитая в воздухе… Вот последнего лучше б не помнить.
Тем временем хоровод развернулся, пошел в другую сторону. Я увидела козлоногого, который шел из-под «оркестровой» вербы с каким-то свертком. Вероятно, это и был тот самый сверток, брошенный под вербу в самом начале вечера. Теперь я шла перед сестрой, глядя в спину белокурой русалки. Она была еще младше меня, и ее тонкая рука в моей ладони странновато и слабо подрагивала. Я понимала от части, что она сейчас чувствует.
- Раз в год, в ночь праздничного весеннего полнолуния наш Господин дает Бал, - зашептала мне в спину сестра. – Я надеюсь, ты хоть помнишь, кто наш Господин?
- Конечно! – я уже отчетливо вздрогнула при воспоминании о нем.
- Так вот, для этого Бала нужна хозяйка. А так как Господин не имеет жены, хозяйкой Бала становится одна из жительниц города, избранного для праздника. Этой весной Бал будет дан в нашей любимой красной столице, и мы должны будем принять Королеву Маргариту, чтоб она точно уж стала Королевой.
- А откуда известно ее имя?
- Ее всегда зовут Маргаритой. Э то традиция. Почему она именно такова – я не знаю.
- А откуда все знают, что сегодня она прибудет именно к нам? Разве мало шабашей сегодня гремит на Руси-матушке? – я позволила себе иронию.
Хоровод разбился на пары, и мы с сестрой, взявшись за руки, стали кружиться на месте. Я заметила, что марш стал немного веселее и чище.
- Козлоногий – своего рода распорядитель праздника, понимаешь? Он заранее предупредил об этом. А у нас пройдет эта своеобразная предкоронация потому, что здесь мы сильнее всего. Да и ведьмы из Города самые уважаемые по всем СССР, - усмехнулась сестра. – Почему, ты думаешь, они сюда прилетаю каждый год? Они силой здесь подпитываются. Вот и ей нужно будет также. Вообще, это огромная честь и везение, что мы увидим королеву Марго.
И она замолчала.
Хоровод снова слился в один круг. Сестра шла передо мной. Некоторое время мы молчали.
Вдруг заслышался какой-то чужой, резкий смех, и над меловым обрывом мелькнула быстрая многоногая тень. Оказавшись над водой, тень издала лихой и восторженный крик, а затем распалась на две: одна шуганула в темную воду, а вторая оказалась на берегу, перед двумя замявшимися хороводами. Откуда-то от костра пробежал козлоногий. Его морщинистая морда, не особо хорошо приспособленная для выражение оттенков эмоций, казалась растерянной и перепуганной. Он явно не ожидал того, что в праздничную ночь перед торжественным шабашем опустится дрожащий и перепуганный боров с пенсне, болтающемся на шнурке, в шляпе и с портфелем. Боров был очень большой и очень замученный: бока ходили ходуном, он поминутно тряс головой, при этом неуместное пенсне моталось из стороны в сторону, поблескивая в лунном свете. Лягушачий марш в возникшей тишине звучал гулко. Лягушки невозмутимо продолжали играть, но всем было уже не до ритмов. Хороводы сломались, и две толпы – живых и не очень – потянулись навстречу девушке, выбирающейся из воды. Несколько ведьм подошли к задыхающемуся борову. Отдельно выступила, уперев руки в бока, Галина. Матовые глазищи бросили такой взгляд, что несчастный боров даже съежился.
Девушка уже была у самого берега. Она осторожно и медленно ступала, словно боялась упасть. Она опускала глаза, чтобы не видеть тех, кто на нее уставился. Девушка была ведьмой, но ведьмой очень молодой. И стала она ведьмой недавно, может даже сегодня, потому что на уровне чувств воспринималась еще человеком.
- Ты кто такая? И как, черти б тебя за ноги ухватили, ты здесь оказалась? - от пустого голоса козлоногого мне стало страшно.
- Наташа. Я домработница Маргариты Николаевны. Была домработница, - ответила девушка. Сейчас она была не особо похожа на хохотунью, что спрыгивала лихо в реку. Она нервно переводила взгляд с козлоногого на ведьм и на нас, заглядывала в лица, и от беспредельного ужаса не дрожала только потому, что все было слишком удивительно и любопытно. Постепенно проходил испуг, вызванный, наверное, сиплым голосом да искаженной рожей распорядителя. В ее глазах все жарче разгоралось озорное любопытство. Мне казалось, что девица каким-то образом уловила, что попала что называется к своим.
- А, так ты из свиты Королевы? Что ж ты раньше не сказала-то? Она скоро прибудет?
- Да, я ее обогнала где-то на пол дороге. Она скоро будет здесь.
- Хорошо. Тогда отправляйся назад, к Господину. Предупреди о скором прибытии Маргариты Николаевны.
- Уже лечу, - улыбнулась Наташа.
Она была очень живая. Живая и земная. Все ведьмы на шабаше были прирожденными, и потому в них уже мало осталось того исконного, человеческого духа. А от Наташи тянуло живым теплом. Она, кажется, еще и ведьмой-то толком не была. Мне до боли захотелось прикоснуться к ней, погладить по руке, ощутить тепло ее кожи, прислушавшись, уловить пьяный стук сердца, ток крови под кожей. Я непроизвольно сделала шаг вперед, поближе к ней, и сжала кулаки. Я внезапно вспомнила первую девушку, которую затянула в омут прошлым летом накануне Ивана Купала. Она почему-то бродила ночью по полю неподалеку. Видно, такова была судьба ее, потому как к нашему обрыву сложно забрести случайно. Видно, привело ее ко мне. Она тоже была светловолосой. От нее пахло городской пылью и дождем. Непреодолимо влекло ее тепло, особенно сильное посреди прохладной росяной ночи. И я не удержалась. Я помню, как она рвалась из моих рук, пыталась выбраться. Не знаю, кричала ли она, не знаю, слышал ли кто… Помню лишь, как положила ее бережно на ворох речной травы у камышей. Она тоже стала русалкой. Она стала моей соседкой по хороводу, которая сегодня впервые переживала весенний шабаш.
Наташа повернулась к борову.
- Ну что, Николай Иваныч, полетели!
- Я не могу, Наталья Прокофьевна. Я устал сильно…
- Да кто тебя спрашивает старый пень? пора нам, - засмеялась она и обвела взглядом близко подступивших к ней ведьм.
- Кто ж это у тебя такой, сестра, а? И как ты оседлала такого зверя? – со смешком спросила одна из ведьм, что прибыли раньше всех. Эту, кажется, звали Ириной.
- Да это было не трубно, - улыбнулась широко Наташа. Ее рука опустилась на голову борова. – Каюсь, взяла крем у Маргариты Николаевны, но слишком уж искушение терзало, не серчайте. Она как над воротами исчезла, я так к коробочке и бросилась. И только натерлась – радость меня взяла просто невиданная! Я только помню, что смеялась, когда этот старый пень в комнату ворвался (он сосед наш с нижнего этажа, со службы как раз возвращался, когда Хозяйка из дому сюда заспешить изволили, рубашки разбрасывая). Он меня как увидел, так и обомлел. А потом предложение делал, деньги обещал, богиней да принцессой называл. Что скажешь, почтенный, вру я?
И стукнула слегка кулаком борова по голове между больших обвислых ушей, сбив шляпу. Ведьмы и русалки захохотали. Даже козлоногий ухмыльнулся.
- Так это человек такой? Ишь, чиновник… Я-то думаю, что он с папочкой тут трясется.
- Как его зовут, говоришь? Николай Иваныч?
- Экая ты ловкая, раз такую… птицу оседлала!
- А дальше-то что? Как он таким стал? – наперебой заговорили ведьмы.
- А дальше я и ему лысину кремом мазнула, вот он боровом и перекинулся! - захохотала Наташа теперь уже так же заливисто, как и остальные.
Общий взрыв веселья прервал козлоногий:
- Ну все, довольно. Забирай, Наталья, свой быстроходный транспорт и лети в Москву. А мы тут еще королеву подождем.
Глотая затухающий смех, Наташа подняла упавшую шляпу, криво надела ее на голову Николай-Иванычу и вновь взобралась ему на спину.
- Ну, подбирай, свои бумаги, подлец. Полетели! – она коротко ударила пятками по бокам борова.
- Ох, богиня…
Ведьмы вновь расхохотались, наблюдая, как неуклюже он поднимается в воздух, как Наташа молотит его пятками по бокам, подгоняя, как мелькают все быстрее задние ноги упрямо хватающего папку животного (ну, или не совсем животного). Только когда смех немного утих, все заметили, что лягушки больше не играют. Когда же две толпы слегка пьяных от волшебства ночи баб снова разбрелись на два хоровода, козлоногий кивнул, и музыканты вновь грянули развеселый марш: живой и радостный. Ярче заблестели над ними гнилушки. Бурно вскинул костер в воздух сноп искр. Луна же окончательно зависла, не двигаясь.
Веселье продолжилось с новой силой. Танец быстро стал развязным и совсем уж диким, и как в хороводах умудрялись не сталкиваться – оставалось загадкой. Взлетали рукава, кружилась голова, менялись русалки, за руки которых я хваталась во время танца, ноги почти не касались прохладной травы. Все быстрее и быстрее стучал в голове ритм – словно пульс. Глаза цеплялись за яркое переливчатое пятно костра, за белые фигуры сестер в легких прозрачных рубашках или за смело блистающие наготою тела ведьм, за яркую луну, бросающую слепящий свет на реку, за мелкие звезды из ее свиты, за чернильное небо, за старые деревья на берегу. Часто вспыхивал смех: наверное, ведьмы вспоминали замученную морду заколдованного борова и придумывали какие-то свои шутки.
Мы с сестрой снова оказались в паре. Взявшись за руки, мы бежали под мостиками из рук русалок. Я спросила:
- Сестра, а как тебя звали?
Она некоторое время молчала: мы успели пробежать весь строй и сами встали, подняв сцепленные руки вверх. Я так и не поняла: то ли сестра вспоминала свое имя, то ли никак не решалась его произнести.
- Еленой, - наконец проговорила она, когда под нашими руками пробежали последние. Мы снова бросились вперед, не разрывая рук. Она повернулась ко мне: - А тебя?
- А меня Надеждой. Знаешь, я не хочу забывать свое имя. И твое не хочу.
- Так не забывай, - она улыбнулась.
- Не буду.
И мы замолчали. Взглянув на реку, краем глаза я заметила, как над верхушками сосен, что росли почти у самого обрыва, стремительно пронеслась еще одна тень. Она мелькнула на фоне белого обрыва и понеслась наискось. Напрягши слух, я уловила всплеск воды. На миг все замерло, даже музыканты пропустили такт: Королева прибыла. Ждать оставалось совсем немного.
Козлоногий не позволил прервать танец. Сестра Елена шепнула, что мы должны будем остановиться, как только Королева вступит в круг света от костра. А потом мы снова будем танцевать с ведьмами.
Все забылось: и голос отца, беспокоивший накануне, и тепло первой утопленной девушки, и вытягивающее остатки души томление, сопровождающее меня весь вечер с того момента, как я смотрела на двух ведьм, целующихся в реке. Осталась только торжественная радость. Мы увидим Королеву.
Долго не было слышно ничего. Когда я приближалась в танце к костру, я видела неподвижно застывшего козлоногого. Мне почему-то казалось, что он начинает нервничать. Я ловила себя на мысли, что мне хочется запрыгнуть в костер. Я знала, что если я вдруг это сделаю, то это будет последним поступком в моей подлунной жизни. Но желание становилось почти что навязчивым, пронизывающим все тело, заставляющим трепетать тем сильнее, чем ближе я оказывалась от огня. Я давно отвыкла от тепла, и это мне очень нравилось. Но костер нагревал воздух так, что он становился почти плотным на ощупь. Он затягивал и гипнотизировал красными бликами, танцем искр – все более скорым, все более похожим на наш безумный хоровод. Мне хотелось шагнуть в огонь, туда, где воздух был самым густым. Почему то казалось, что там, над несгораемыми уже, наверное, несколько часов дровами, он облепит тесным покрывалом-саваном, поднесет, растворит в себе, разрушит. Мне не было страшно, как это всегда бывало при виде живого огня. Мне хотелось туда с каждой минутой все сильнее. Я рвалась все ближе к огню. И, наверное, если бы не руки сестер, удерживающие меня в танце, я бы уже давно погибла в красных раскаленных волнах.
Вихрями неслись мысли, картинки перед глазами, рисовал бликами собственные рассказы огонь. Над рекой пронесся звонкий женский смех, а сразу за ним – пронзительный свист. Огонь опал. Козлоногий встрепенулся. Восторженно вскрикнули ведьмы. Я, почти вскочив на очередном круге хоровода в костер, отскочила в сторону, налетев на Елену и слегка сбив ритм нашего танца. Елена удивленно, но как-то не слишком осознанно взглянула на меня, и ритм хоровода снова потек быстро и ровно.
Я почувствовала, что моя торжественная радость растворилась в огне. И стала возвращаться тоска.
Из-за верб нам показалась летящая на щетке нагая ведьма. Она легко опустилась на траву у самой кромки воды, отбросив щетку, и на миг остановилась. Она немного растерянно, но польщено и с живым любопытством, оглянулась на лягушек, которые бодрее заиграли (хотя казалось, уда уж бодрее-то?), а потом на выбросивший особенно бурно искры в воздух костер. Взоры всех танцующих обратились к новоприбывшей, и прокатился трепетный и легкий, как майский ветерок, шепот: «Королева… Королева! А-ах, короле-е-ева-а-а!..»
Хороводы распались. Ведьмы выстроились в ряд, приседая придворными поклонами, преданно и трепетно, чуть слышно шепча «Ах, королева Марго!», опуская головы, бросая быстрые восторженные взгляды исподлобья. Мы остановились, поднимая приветственно руки, мы закричали приветствия, а долгое эхо понесло наши возгласы далеко по пологому пустому берегу, по реке, ударило об меловый обрыв, силившийся закрыть своей тенью наш шабаш от лунного света. Королева улыбалась.
Остановившись, я смогла рассмотреть ту, что сегодня заменит на Балу жену Господина. Она была очень красива, это, наверное, первое, что бросалось в глаза. Особенно мне понравились ее глаза: большие, выразительные, светящиеся, затягивающие в омут, покоряющие. Взгляд казался немного рассеянным от того, что она немного косила одним глазом. Она вся светилась силой и еще чем-то пьянящим и притягивающим, заставляющим смотреть, искать еще и еще причины обожать эту женщину. Я чувствовала, как за тот миг, что я на нее смотрела, махая приветственно рукой, она вдруг стала мне очень близкой и родной. Меня снова повлекло танцем. Краем глаза я еще успела уловить, как подошел к ней стремительно козлоногий, расстелив поближе к огню шелк, принесенный Галиной.
Было уже как-то все равно: танцевать ли, опускаться под воду, идти искать приключений или хоть кого-то, кого можно удавить. Ночь растянулась и остановилась, став тонкой, как индийский шелк, но прочной, как заслонка между миром живых и мертвых. Костер нагревался все сильнее. Тепло перестало быть живым. Да и теплом-то оно быть перестало. Сухой жар выбрасывался в воздух длинными языками красного пламени, растекался ядом вокруг, жалил колючими искорками кожу. Меня тянули за руки куда-то в сторону, я уже не понимала, что творится вокруг. Взгляд остановился, и теперь совсем не различал ничего. Перед глазами все слилось в красно-зеленый вихрь: беспощадный, расплывчатый, обволакивающий горячим безмолвием всю душу, ну, или то, что от нее осталось... Я испугалась, что сейчас все сгорит, что из круговорота огня и зелени останется только горячее пламя. Я вскрикнула, но меня никто не услышал. Только руку сжали крепче, но, может, так надо было. Пытаясь успокоиться, я вспомнила лицо Королевы. Светящееся неземным восторгом, оно все же казалось немного испуганным и растерянным. Это было видно по тому, как она судорожно и жадно впивалась взором в то, что происходило на берегу. Она сама не знала, что делать со всем тем, что свалилось на нее этой ночью. Бурые пятна перед взором пропали, вообще все пропало, и мне от этого стало неожиданно легче. Я вдруг поняла, что не зря никогда не любила праздники. Радость не бывает запланированной. И когда ее пытаются втиснуть в определенный день, она протестует и не приходит.
Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить как можно ярче лицо той, ради которой сегодня играли марш, ради которой танцевали, ради которой мы все еще были здесь. Праздник закончился в тот миг, когда из-под верб вышел козлоногий распорядитель, разглядывающий сальным и наглым до вседозволенности взглядом сборище нечисти. Сразу после этого началась пытка – наказание, каждой из присутствующих – за свое. Может, она сама того не понимала, но она тогда была в шаге от безумия – когда только ступила на пологий берег, когда подавала руку козлоногому. Она не понимает и сейчас, что творится вокруг нее, и если б она знала, что будет твориться под этим меловым обрывом сразу после того, как она уйдет отсюда… Хотя не будь она в силах выдержать Бал, не стала бы она Королевой. У нее в глазах – та отчаянная решимость, которая водит за собой на ржавой бряцающей цепи одержимость. Ей нечего ждать. У нее в глазах – бездна, которая въелась в нее так глубоко, что кроме сосущей пустоты внутри уже нет ничего. Она уже не стоит над этой бездной, она уж висит на самом краю, цепляясь за каменистый ее край, созданный из воспоминаний. Кожа на ладонях уже до мяса пропалена еще тлеющими надеждами, цепляющимися за воспоминания. Ей нечего ждать. Она видела, как боль вгрызается в ее же собственное беззащитное горло. Ей уж ничего не страшно.
Я была такая же, когда уходила из дома. Я устала цепляться за жизнь, обламывая, вырывая ногти, умываясь и обжигаясь собственной кровью. Я выбрала холод. И когда я добрела каким-то образом до того самого омута за городом (мы как-то неподалеку от того места с отцом цветы полевые собирали маме к именинам), когда я посмотрела на свое отражение в воде перед тем, как разжать судорожно стиснутые на краю жизни пальцы, я увидела отчаяние в своих стеклянных глазах. Как то, что пряталось глубоко-глубоко в глазах Королевы.
Резко и неожиданно ударил по коленям смех Королевы – искренний, но резковатый, истеричный. Я запнулась, но меня поддержали руки сестер. Я оглянулась, и увидела, как руку хохочущей Королевы целует абсолютно мокрый и нелепый толстяк во фрачном наряде. Я вздрогнула: в нелепом толстяке с красной рожей я узнала хозяина ресторана, в котором пела в последний свой год в Городе. Я помнила его не таким добродушным, но не суть. Мне хотелось подойти к нему и прикоснуться к его шее мертвенно-холодной рукой. Сказать, что я решила утопиться именно тогда, когда он укорил меня отцом-белогвардейцем. Как-то так совпало, он и не виноват, просто все решилось именно тогда. Но мне мелочно захотелось отомстить за все выходки, что он мне устраивал. И пение перед какой-то пьяной компанией высоких чиновников до утра, и лапанье за кулисами, и вечно обкуренного опиумом, но «безусловно гениального» пианиста-аккомпаниатора, который порой путал партии, а я почти что срывала голос, улыбаясь в лица жующим разжиревшим нэпманам. Но я не успела: отзвучал смех Маргариты, и толстяк исчез, так же внезапно, как и появился.
Мы остановились.
- Пора, сестра. Думаю, ты не захочешь снова смотреть на окончание шабаша, - зашептала на ухо Елена.
- Да, я не хочу… - прошептала я. Мне хватило прошлого года.
И мы все, на прощание снова помахав Королеве руками, растаяли в лунном свете невесомым и невидимым туманом.
Я поднялась над поляной, проплыла над речкой и поднялась над меловым обрывом. Мне захотелось запутаться в соснах. Только чтобы не видеть, не слышать визга, который поднимут ведьмы сразу после того, как Королева отправится к Господину. Я думала о том, что ночь будет очень трудной. О том, что луна начинает давить, вбивать меня лучами в землю. О том, что ни о чем не жалею. О том, что мне все же очень страшно. О том, что под утро я сойду в реку росой, а ночью мы с сестрами выйдем на берег. Будем расправлять примятую во второй половине бесконечной праздничной ночи траву, стирать глубокие, как ножевые раны, следы копыт по земле, раскладывать под старые уставшие вербы остатки пепла из-под зачарованного костра. В прошлом году я в этом пепле нашла обгоревшую тонкую человеческую кость.
Когда над противоположным берегом раздался первый внезапный визг, я подумала о том, насколько сильно соскучилась по отцу.
@темы: Булгаков, сказания князя Курбского