По жизни я согласен с философом Гегелевым. (с)
Пойманное настроение. Зарисовка о том, что сейчас так надо, но долго продолжаться в таком духе не может. Мне надоело по картинкам вспоминать странные сны. Пусть и они обо мне не вспоминают.
читать дальшеМой хороший
Я забыл, как дышать, где-то под Сталинградом, который оказался очень даже горбатым. Я захлебнулся весенним воздухом, от которого несколько дней назад смертельно (скорее всего) пострадал февраль. И, делая последние булькающие выдохи, пытаясь еще вытолкнуть густой и тягучий воздух из легких, из горла, я успел подумать о том, что в понедельник нужно будет одеть весеннее пальто. Ведь ничего, по сути, не изменится. Я точно так же буду ходить по улицам, смотреть людям в лица, слушать обрывки разговор в толпе. И не факт, что кто-то заметит, что меня-то как раз и нет больше.
Я окончательно потерялся на мокрой, длинной набережной какого-то губернского (а может все-таки уездного?) городка, к котрому по откосу скатилась современность, и ничего современного здесь, казалось, никогда и не было. Здесь на той неделе чинили пристань, и ничем непокрытое, необработанное дерево впитало последний мокрый снег, выпавший на долю города и растаявший под затихающие крики подыхающей зимы. Доски остро запахли, отравляя тревогой соседние улицы. И бледные, вылезшие из зимнего отчаяния в отчаяние весеннее, еще более глубокое и жуткое, дамы в черных платьях и с прямыми спинами стали ходить сюда оплакивать каждая свое, но одинаково горько и в лучших традициях конца девятнадцатого века. Они шли медленно, чинно, глядя под ноги, на зеркально блестящий асфальт глазами, светящимися от одиночества, осознания того, что их не понимают и не поймут, а еще мазохистической гордости за это состояние, заставляющее балансировать на краю. И не только балансировать: искать достаточно решительности на то, чтоб броситься в ледяную еще воду, по которой мертвыми китами плывут остатки льда. Ведь поводов у них предостаточно. Было бы настроение.
Надо мной кружились вороны, и я понимал, что дальше так продолжаться не может. Невообразимо разные дамы с невообразимо одинаковыми лицами проплывали мимо меня, и я видел среди них тех, которые действительно умрут этой весной, как только окончательно захиреет февраль, как только с отвратительным и злобным стоном издохнет зима. Черные платья волочились по набережной, собирая на подолы разбросанные и прилипшие к асфальту осколки чужого смеха. А вороны надрывались, перелетая через реку, туда, где еще не растаял снег в лесу.
От нетронутой снежной пелены на том берегу тянуло тайной и смертным ужасом. И мертвечиной. На острых пиках-верхушках сосен и елей лежало небо, пытаясь играть в стереотипного йога. Оно делало вид, что ему не больно. Вот только наше небо не приспособлено к таким вещам, к лежанию на копьях. Из невидимых ран в сером, рыхлом теле неба тек яд, пахнущий мертвечиной. А где-то ближе к пристани, за старыми бочками, перекрывая матерную ругань местных рыбаком, орали кошки.
И я, слабый и никчемный, дрожащий от страха и бессилия, не знал что делать. Мне хотелось выплюнуть в грязь, в которую превратились тут все дороги, всю душу свою, раз она была слишком мелкой, приземленной, чтоб спасать тех, кто действительно дорог. Хотелось самому утонуть в ней, потому что я оказался слишком слабым для того, чтобы не оставить выбора другому человеку. Глядя на черных дам со спинами, я представлял, как руки окунаются в грязь, как она проходит меж пальцами, как морозит кожу, как набивается под ногти. Я представлял, как лицо тонет в густой мерзкой жиже, которая только немного теплее, чем вода в речке, по которой идет лед. Я представлял, как меня поглощает улица, и я становлюсь ее частью. И мне казалось, что это был бы лучший вариант, что так я бы выполнил свое предназначение – быть тем, по чьей спине ходят другие. Я стряхивал эти мысли, вспоминая, что у меня есть и другой выбор. А вороны, чья огромная стая все еще пролетала надо мной, орали.
Я рассматривал лица. Я ждал. Я давился вязким, противным воздухом, пахнущим мокрым деревом и соломой, и искал среди скорбных дам единственного человека, пытаясь верить, что он еще придет. А рукой я зажимал кровоточащую рану под левой ключицей, откуда вырвали кусок плоти. И ветер хватал меня за другую руку, так как это делал человек, которого я так отчаянно ждал.
Я вспоминал, что давно боялся этого дня. Я боялся бессилия, с которым в обнимку он придет. Я сдался. Я слишком уважал желание другого человека не верить в спасение, чтобы рушить с трудом обретенное хотя бы истерическое, но все же спокойствие надеждой. Да и кто я такой? Трус. Всего лишь трус.
На долгий миг три столетия слились в одно и длились дольше, чем все войны мира. Я слушал, как под крики котов утихает зима. Я слушал, как барабанной дробью перед расстрелом, стучит неизвестно где капель. Я хватался за ветер, надеясь, что он принесет хотя бы шепотом произнесенное для меня слово. Слово, брошенное тем, кого я хотел дождаться. Весна – босая, в рваном внизу платье, с синяками и параллельными порезами на костлявых запястьях, с растрепанными длинными черными волосами, с разбитыми губами, - улыбаясь, огромными ржавыми клещами зажала времени горло так, что у оно только и смогло, что замереть, раскинув руки и бешено выпучив испуганные глаза. Оно привыкло не удивляться. А весна сжимала клещи, и улыбка ее становилась все шире. Лопались обветренные губы, из уголка рта ее тонкой струйкой неестественно быстро текла кровь. А потом стекала с подбородка на ключицу. Я раздирал свое лицо – от висков вниз, в беззвучном крике разевал рот, пытаясь вытолкнуть воздух, напоенный кровью и похоронным запахом соломы на тающем снегу. Дамы останавливались, сквозь вуаль бросали любопытные взгляды, на бесконечное мгновение забывая о суициде. Я, оказывается, их всех знал. Они были среди моих друзей. Когда-то.
Хрипело в клещах зажатое время, скрипели доски пристани, сталкивались льдины. А ко мне приходил тот, кого я ждал. И, все-таки падая перед ним на колени, в красном луче несвоевременного солнца я видел только круглые носки ботинок в мелких капельках грязи. На мою непокрытую голову ложились легкие руки, и вороны внезапно давились криком, затихали за миг до того, как он мне говорил: «Не плачь, мой хороший».
читать дальшеМой хороший
Я забыл, как дышать, где-то под Сталинградом, который оказался очень даже горбатым. Я захлебнулся весенним воздухом, от которого несколько дней назад смертельно (скорее всего) пострадал февраль. И, делая последние булькающие выдохи, пытаясь еще вытолкнуть густой и тягучий воздух из легких, из горла, я успел подумать о том, что в понедельник нужно будет одеть весеннее пальто. Ведь ничего, по сути, не изменится. Я точно так же буду ходить по улицам, смотреть людям в лица, слушать обрывки разговор в толпе. И не факт, что кто-то заметит, что меня-то как раз и нет больше.
Я окончательно потерялся на мокрой, длинной набережной какого-то губернского (а может все-таки уездного?) городка, к котрому по откосу скатилась современность, и ничего современного здесь, казалось, никогда и не было. Здесь на той неделе чинили пристань, и ничем непокрытое, необработанное дерево впитало последний мокрый снег, выпавший на долю города и растаявший под затихающие крики подыхающей зимы. Доски остро запахли, отравляя тревогой соседние улицы. И бледные, вылезшие из зимнего отчаяния в отчаяние весеннее, еще более глубокое и жуткое, дамы в черных платьях и с прямыми спинами стали ходить сюда оплакивать каждая свое, но одинаково горько и в лучших традициях конца девятнадцатого века. Они шли медленно, чинно, глядя под ноги, на зеркально блестящий асфальт глазами, светящимися от одиночества, осознания того, что их не понимают и не поймут, а еще мазохистической гордости за это состояние, заставляющее балансировать на краю. И не только балансировать: искать достаточно решительности на то, чтоб броситься в ледяную еще воду, по которой мертвыми китами плывут остатки льда. Ведь поводов у них предостаточно. Было бы настроение.
Надо мной кружились вороны, и я понимал, что дальше так продолжаться не может. Невообразимо разные дамы с невообразимо одинаковыми лицами проплывали мимо меня, и я видел среди них тех, которые действительно умрут этой весной, как только окончательно захиреет февраль, как только с отвратительным и злобным стоном издохнет зима. Черные платья волочились по набережной, собирая на подолы разбросанные и прилипшие к асфальту осколки чужого смеха. А вороны надрывались, перелетая через реку, туда, где еще не растаял снег в лесу.
От нетронутой снежной пелены на том берегу тянуло тайной и смертным ужасом. И мертвечиной. На острых пиках-верхушках сосен и елей лежало небо, пытаясь играть в стереотипного йога. Оно делало вид, что ему не больно. Вот только наше небо не приспособлено к таким вещам, к лежанию на копьях. Из невидимых ран в сером, рыхлом теле неба тек яд, пахнущий мертвечиной. А где-то ближе к пристани, за старыми бочками, перекрывая матерную ругань местных рыбаком, орали кошки.
И я, слабый и никчемный, дрожащий от страха и бессилия, не знал что делать. Мне хотелось выплюнуть в грязь, в которую превратились тут все дороги, всю душу свою, раз она была слишком мелкой, приземленной, чтоб спасать тех, кто действительно дорог. Хотелось самому утонуть в ней, потому что я оказался слишком слабым для того, чтобы не оставить выбора другому человеку. Глядя на черных дам со спинами, я представлял, как руки окунаются в грязь, как она проходит меж пальцами, как морозит кожу, как набивается под ногти. Я представлял, как лицо тонет в густой мерзкой жиже, которая только немного теплее, чем вода в речке, по которой идет лед. Я представлял, как меня поглощает улица, и я становлюсь ее частью. И мне казалось, что это был бы лучший вариант, что так я бы выполнил свое предназначение – быть тем, по чьей спине ходят другие. Я стряхивал эти мысли, вспоминая, что у меня есть и другой выбор. А вороны, чья огромная стая все еще пролетала надо мной, орали.
Я рассматривал лица. Я ждал. Я давился вязким, противным воздухом, пахнущим мокрым деревом и соломой, и искал среди скорбных дам единственного человека, пытаясь верить, что он еще придет. А рукой я зажимал кровоточащую рану под левой ключицей, откуда вырвали кусок плоти. И ветер хватал меня за другую руку, так как это делал человек, которого я так отчаянно ждал.
Я вспоминал, что давно боялся этого дня. Я боялся бессилия, с которым в обнимку он придет. Я сдался. Я слишком уважал желание другого человека не верить в спасение, чтобы рушить с трудом обретенное хотя бы истерическое, но все же спокойствие надеждой. Да и кто я такой? Трус. Всего лишь трус.
На долгий миг три столетия слились в одно и длились дольше, чем все войны мира. Я слушал, как под крики котов утихает зима. Я слушал, как барабанной дробью перед расстрелом, стучит неизвестно где капель. Я хватался за ветер, надеясь, что он принесет хотя бы шепотом произнесенное для меня слово. Слово, брошенное тем, кого я хотел дождаться. Весна – босая, в рваном внизу платье, с синяками и параллельными порезами на костлявых запястьях, с растрепанными длинными черными волосами, с разбитыми губами, - улыбаясь, огромными ржавыми клещами зажала времени горло так, что у оно только и смогло, что замереть, раскинув руки и бешено выпучив испуганные глаза. Оно привыкло не удивляться. А весна сжимала клещи, и улыбка ее становилась все шире. Лопались обветренные губы, из уголка рта ее тонкой струйкой неестественно быстро текла кровь. А потом стекала с подбородка на ключицу. Я раздирал свое лицо – от висков вниз, в беззвучном крике разевал рот, пытаясь вытолкнуть воздух, напоенный кровью и похоронным запахом соломы на тающем снегу. Дамы останавливались, сквозь вуаль бросали любопытные взгляды, на бесконечное мгновение забывая о суициде. Я, оказывается, их всех знал. Они были среди моих друзей. Когда-то.
Хрипело в клещах зажатое время, скрипели доски пристани, сталкивались льдины. А ко мне приходил тот, кого я ждал. И, все-таки падая перед ним на колени, в красном луче несвоевременного солнца я видел только круглые носки ботинок в мелких капельках грязи. На мою непокрытую голову ложились легкие руки, и вороны внезапно давились криком, затихали за миг до того, как он мне говорил: «Не плачь, мой хороший».
@темы: из непродуктивных размышлений, Сказания князя Курбского, бред рядом