Я это сделал.

[gevaradelaserna]

Я все-таки дописал эту штуку по эпохе ИГ. Да, я тормоз. Но все же) Я не умею оформлять это все счастье, да и не факт, что нужно. Потому пусть буде так)

Оттепель

Оттепель наваливалась толстым брюхом, опоясанным тяжелыми тучами, давила, пригибала к дороге, укрытой сбитым в камень снегом. Болела голова у князя Курбского, и каждый шаг, что делал конь, отдавался в висках колоколами похоронными. Дрожали безудержно руки, в которых Андрей Михайлович пытался удержать поводья. Часто морозом по спине пробирало, и все казалось ему - за ворот снег кто-то сыпет. Густели сумерки. На дороге пусто было: никого, окромя всадников, что вокруг князя ехали. Пусто и муторно было Курбскому.
Оттепель.
За спиной у князя – не люди, тени. Шумели, гоготали, руками размахивали. Никак угомонится не могли, у всех еще кровь горяча была без меры после охоты. Насмотрелись на пролитую чужую, так вот своя кровушка теперь никак не успокаивалась. Зачем потащился он с ними? Знал же, что не поможет ему ничего, не полегчает. По-другому привык с тоскою бороться наместник Ливонский, князь Курбский. Да что уж теперь… Все едино делом не занялся бы, а в тереме и так насиделся.
- А что, княже, как добычу делить-то будем?
- Да как хотите, так и делите. Мне-то что за дело?
- Ну, смотри, Андрей Михалыч. Только не серчай после.
- Не буду, не тревожься.
Так и не уразумел, с кем разговаривал. До неважно. Ударил князь шпорами бока коня, хоть и не сильно, но замученное за день животное всхрапнуло жалостно, да только чуть шагу прибавило.
Въехали в пригород. Деревянные крестьянские избы казались мокрыми и грязными. Много Курбский в жизни своей глухих деревень повидал, да ни в одной так страшно ему не было. Хоть и стал пригород подниматься после осады, что его почти с земли смела, но все же сумрачно здесь было. Кое-как залатанные домишки и залатаны-то не везде были, а половину их и отстраивать не пытались… Сиротливо блестели огоньки в редких подслеповатых окошках, а к стенам примерзала поднятая оттепелью влага: под вечер холодало.
Когда подъехал Андрей Михалыч первым к городу, стали медленно и нехотя открываться перед ним тяжелые ворота. Он уже не слышал разноязычных перебранок за дичь. В висках грохотали колокола, в голове мысли сталкивались одна с другою: недодуманные, куцые, мелкие, серые… Вот доберется он до горницы, обступят думы его, ответа потребую за то, что не сделал, за то, что сотворить намеревался. Да поздно. Не знал князь здесь ничего, кроме горечи. А раз так, то был ли у него выбор? Отвергнут наместник тем, кого ценил больше всего на свете, так чего ждать? Виноват он, да не по вине наказание.
А когда уж вступал Курбский в ворота, полоснуло по тучам закатным лучом. Разорвал он серое полотно на небе по левую сторону от князя и упал на снег багрянцем, руки наместнику, что кровью залил. Хоть погас луч в тот же миг, да показалось князю Андрею, что кровь с рук не сошла, а осталась коркой ржавой, липкой и тесной, как вторая кожа. Дыхание перехватило, сами собой глаза закрылись, да зашатало его так, что чуть было с коня не свалился. А в тени городской крепостной стены никто не приметил, как побледнел наместник царский. И слава Богу, что не заметили.

Не приметил, как к подворью своему подъехал. Не запомнил, как от попойки отвязался, но у своего дома оказался только с верным слугой Шибановым.
Ворота долго не открывались, так как примерзнуть успели. Конь нетерпеливо топтался на улице, а у князя перед глазами плыла широкая улица. Он вспоминал осаду Казани. Вспоминал, что ему почему-то постоянно было страшно: не знамо от чего, очень боялся князь умереть, хотя и не впервые доводилось ему бывать на поле ратном. Все время что-то душило Курбского, и отпускало только тогда, когда он где-то поблизости видел государя. Иван Васильеыич тогда еще молод был очень, вокруг него все людей знатных много было: советовали, стерегли, высматривали чего-то. А его порой защищать хотелось от всех, таким уставшим он казался.
Только спустя несколько лет понял Андрей Михалыч, почему ему так этого хотелось. Тогда как-то об этом не думалось.
Скрипнула створка: Шибанов все-таки оторвал ее и смог открыть ворота. Коня даже не пришлось подстегивать: сам пошел во двор. Ему тоже все осточертело. Во дворе было пусто, только из конюшни навстречу выбежали, коней принять. Когда слезал с коня, уже на земле пошатнулся князь так, что за седло пришлось хвататься, чтобы не упасть. Притихшие было колокола снова забили отчаянно в висках, в глазах потемнело, словно мир чернилами залило, а во рту солоно стало, как от крови.
- Что с тобою, княже? Умаялся? – Шибанов подошел близко, но поддержать не решился. Знал, что не терпит, когда помимо воли лезут.
- Да, Василий. Ты это, за конями пригляди лучше. А я в терем пойду.
- Будет сделано.
Пошатываясь, пошел к терему. Ноги еле переставлял, словно из снега глубокого их выдергивать перед каждым шагом доводилось. Чувствовал князь, как на горле стискивались чьи-то влажные и холодные пальцы. Рванул ворот кожуха, да не помогло то. Жирно скрипнула под ногой дубовая ступенька крыльца. Скользко было, и Курбский чуть с нее не свалился: снегу-то нанесли на крыльцо за день, а он возьми да и примерзни. Трудно, ой, трудно сегодня. То все проклятая оттепель. Всегда из-за нее трудно.
Из людской был слышен смех: робкий, несмелый, приглушенный. Не заметили таки прибытия хозяина, да то даже лучше. Не хотелось никого видеть, потому князь не пошел за свечами, до горницы в темноте добирался. Под ногами скрипели безрадостно ступени, и Курбский хватался за перила, потому что снова шатало, а падать князю совсем не хотелось. Колокола в голове совсем уж расходились: грохотали, как на свадьбе у царевича Юрия Васильевича. Все тогда Курбскому было ново и непривычно: и богатые просторные палаты, и бояре в расшитых златом-серебром одеяниях, и стол длинный, от яств ломившийся, и оглушительное хмельное веселье, в которое его тянуло – пьяного без медов и вин.
В горнице было очень тепло: видно, ждали князя дома. Показалось даже ему, что слишком уж ждали. В горнице было не тепло, а жарко, да так, что перехватывало дух, забивало горло теперь уже не холодным и влажным, а горячим воздухом. Захотелось наружу снова, но князь понял, что лестницу не одолеет, свалится. Упал, не раздеваясь в резное кресло, и только тут понял, что устал до смерти. Заснуть бы, да думы в голове клубком змей заворочались. Не сбежать от них, не укрыться. Но что уж тут думать, коль решено все. Осталось только письма заветного дождаться, а там… Прощай, Русь-матушка, прощай, ливонский город Юрьев, прощай, государь, царь и великий князь Иван Васильевич всия Руси… Не поминайте лихом, коль сможете. Но нет, не смогут. Не простят. Кинется погоня вслед за князем, а коль догонит, не будет ему прощения. Отвезут его в Москву на суд царский, и живым он оттуда не выйдет: если не умрет на дыбе аль в застенке, то казнят его на площади перед дворцом царским. Представил Курбский и площадь эту, и виселицу: по-другому ведь изменников не казнят, только вешают. Представился ему день зимний: сырой, неприветливый, ветряный, да еще оттепель. Чтоб люди в толпе прятали замерзшие лица в воротники, чтоб руки даже в рукавицах мерзли, чтоб было даже дышать противно. И небо над городом серое, пустое, в мрачных разводах. Чтоб влажно, жирно, сыто скрипели под ногами моими и под ногами палача доски помоста с виселицей. Чтоб трепало петлю ветром. Чтоб толпа выла осуждающе, пальцами тыкала, поторапливала палача. Пусть не руки за спиною завяжут, заломают до остро-ноющей боли в плечах, да пусть грязная потрепанная веревка в запястья впивается так, чтоб пальцы сворачивало от боли, чтоб кожу разорвало ею, когда затягивать будут.
И чтоб государь сидел в кресле против помоста. Его худое лицо будет перекошено злостью и разочарованием. А может и болью. Шутка ли: предательство после нескольких лет дружбы. Вот бы еще крикнуть ему с высоты собственной неотвратимой гибели:
- Шутка, государь, все шутка! И дружба наша, и любовь моя непотребная, срамная да греховная! Шутка – сны мои тяжкие, которые замаливал, как грехи смертные, ибо ни с чем другим сравнимы быть не могут! Шутка! Все шутка, государь мой! Шутка, любимый мой… И предательство шутка. Только боль – не шутка. Боль – вот она, видишь? Натерпелся я, хоть и не знал никто, хоть не от чего и нечего терпеть, казалось бы. Да натерпелся. Только я знаю, чего натерпелся, потому и говорю – лишь боль не шутка, хоть и заставила шутить горько…
И смотреть, какими пустыми у государя глаза становятся. Как нервно дергается его щека. Как сжимаются судорожно пальцы на подлокотниках кресла. Как поднимаются плечи. Как кривится от ненависти рот. А потом еще почувствовать грубую веревку на шее, пустоту под ногами, сдавленное горло и как ломается позвоночник. И последним воспоминанием - увидеть перед закрытыми глазами государя таким, каков он был десять лет назад, когда Курбский наконец признал, что давно уж о нем не думал, как о друге своем, да испугался самого себя, любви своей испугался.
Жар в лицо бросился, ладони мокрыми стали, когда за незакрытой дверью услышал князь шаги. Вскочил он, обернулся резко, и снова зашатался. Мелькнула первая четкая мысль за день: «Да что ж такое-то? Горячка что ли? Наверное горячка».
Вошел Шибанов со свечей. Поглядел настороженно, глаза свои серые прищурив, помолчал, а князя морозом пробрало так, что дыхание перехватило. В слабом свете показались глаза Васькины похожими на государевы глаза. С трудом прогнал князь наваждение, дыхание выровнял.
- Ты чего это, княже, в кожухе сидишь тут, а?
- А тебе-то какое дело, Василий? Аль ты забыл, что ты вопрошать должен? – прикрикнул, да не за дерзость слуги, а за сходство случайно пойманное.
- Прости, Андрей Михалыч, не подумал я.
- То-то же. Чего пришел?
- Будешь ли ты вечерять, спросить хотел. Да и тут такое дело… - замялся Шибанов.
- Что за дело, Васька, не тяни.
- Письмо тебе передали. Вот только что. Подъехали ко двору, когда я ворота запирал, в руки сунули да сказали: «Хозяину передай». И уехали тут же, я даже сказать ничего не успел.
Екнуло сердце. Неужели дождался?
- Давай письмо, - глухим и сиплым был голос Курбского.
- Вот. Поглядел я, печать-то знатная, хоть и не нашенская.
И протянул свиток, печатью сургучовой большой запечатанный.
- Не твое это дело, Василий. Уйди. Нет, погоди. Кожух забери да просуши его. И свечей еще принеси.
Шибанов вышел, и снова остался князь в темноте. Руку книзу оттягивало письмо заветное, где судьба его чужою неведомою рукою была прописана. Стоял Курбский да и не знал, хочет ли знать судьбу ту. Пока не сорвана печать со свитка, еще можно вспять поворотить, передумать, оставить то, что есть. Останется только сил набраться, чтоб хватило зубы сцепить покрепче и дотянуть таки службу наместническую до конца. Или смерти дождаться. И пусть ее, славу да честь эту, кто угодно делит. Пока не принес Шибанов света, еще можно ничего не менять. Можно оставить… Но вспомнил князь о виселице, и понял, что поздно. Слишком глубоко погряз, слишком далеко зашел. Поворотить немыслимо уже. Быть тому, что будет.
Шибанов принес свет, и Курбский еле удержался от того, чтобы броситься к столу и тут же открыть письмо. Но нельзя.
- Постелить тебе, княже?
- Позднее. Поди, Василий. Я тебя после позову.
- Как прикажешь.
Теперь можно. Застучала по столу сорванная печать: показалось отчего-то князю Андрею, что весь Юрьев то услыхал. Припал жадно к бумаге, витиевато исписанной. Читал – да все бледнел. И горячка забылась, только руки дрожали сильнее. Шевелил князь губами, ближе к строчкам наклонялся, улыбался нервно, чуть на смех не срывался. А когда прочел, сначала думал сжечь письмо, да передумал. Пусть побудет пока, недолго.
«Некуда воротиться. Некуда и не к кому. Хотел служить царю, но он службу мою не принял. Недостаточно смел я был, недостаточно верен аль слишком мало крови пролил во славу его? Чем заслужил хотя бы ссылку эту? Сижу тут в четырех стенах, ссоры мелкие разбираю да гнию заживо. Не могу я быть дьяком посольского приказу. Хотел, пытался, да не вышло ничего с того. Только одно место на родине у меня осталось – на виселице. Но я еще погляжу теперь, мое ли то место» - подумал князь, да и упал головой на сложенные на столе руки.
И в горячечном бреду видел он, как надевает петлю ему на шею сам государь. И казалось Курбскому, что видит он самый радостный в жизни сон.