Еще пара таких дней, и я познаю пятое измерение. Я даже не подозревал, насколько был напряжен (и если б, блин, только из-за зачетов) весь день, пока все не схлынуло. Теперь я смотрю радужные картинки в голове х))

Зато я почти что спонтанно купил сережки. Теперь я рад)

---

Я зол и неадекватен. Мне самому смешно наблюдать за тем, как меня бросает из эйфории в сильнейшее раздражение. Будто весна, честное слово х) Но это не весна, это сессия. Только б как-то дотянуть до 28го.

---

Все крайне странно и непонятно. Нифиганепонятно. Мое умение заблудиться в трех мыслях соснах сейчас проявляется особенно ярко. У меня в голове - постоянно не меньше трех мыслительных процессов одновременно. Я устал от того, что они сбивают друг друга, путаются, и в итоге я сам путаюсь до невозможного. Вот был три дня дома, пытался разобраться. Ну, радует ,что я еще способен заметить. когда один процесс перетек в другой. И все, сволочь, кажутся важными х( Я беспомощен и жалок. х))

И я слушаю Сурганову. В эти три дня - постоянно Оо Давно такого у меня не было.

Кажется, я выспался впервые за несколько месяцев. Жаль, что завтра это блаженное состояние, когда нигде не вырубает в самый неожиданный момент, прекратится.

@темы: из непродуктивных размышлений

---

бреееед.

Давно хотелось написать что-то о ведьмах. Тут мало ведьминского, но хоть часть настроения, и то...

Возвращение

Косые шрамы по щекам,
Побитый лед.
В глазах, безумным сном застыл
Минувший год.
Ты мрачный. У тебя нет сил –
Холодный страх,
Он не ушел, догнал тебя
В родных снегах.

Бредешь сквозь лес. Твои шаги
Скрипят во тьме.
Тропой, протоптанной давно,
Идешь ко мне.
Тебе не нужен солнца свет
Ты знаешь путь,
Но даже мне песнЕй твоих
Ой, не вернуть.

Мой дом открыт, он ждет гостей,
Да кто войдет?
В углу тревожно заурчал
Мой черный кот.
А ты придешь, я знаю, в срок:
Мне то давно
Сказали сосны и луна
Да трав зерно.

Дымок повился из трубы.
Запел огонь.
Я помню, как ты целовал
Мою ладонь,
Ночами жадно высекал
ВедьмИнский смех.
А я просила: не ходи,
То страшный грех.

Я говорила, что нельзя.
В мои слова
Не верил ты, и что дойдет
Не до добра.
Не верил. Все ходил ко мне
Пока не стал
Бояться тени и совсем
Петь перестал.

А до того ты был певец,
Но голос свой
Ты просто дьяволу продал
Чтоб быть со мной.
Я ж говорила: не ходи!
Не нужно то!
Теперь ты мучаешь меня
Скажи, за что?

Ну, оставайся здесь, коль хош,
Мой дом - твой дом.
Зима покрыла тропы льдом,
Что серебром.
Если захочешь – здесь живи,
Не страшно тут.
А может, где-нибудь вдали
Тебя уж ждут?

Ты отказался от себя…
Ради любви?
Я так просила, говоришь?
Себе не ври.
Ты знаешь, я же не из тех,
Кто хочет жертв.
Прости, помочь я не могу:
Твой голос мертв.

Я – знахарь, хоть и знаю то,
Чего не след.
Я не хотела над тобой
Искать побед.
Я – ведьма, но помочь тебе
Я не могу.
Вот только сглаз, что на тебе,
Вмиг уберу.

Не излечить твоей души:
Она – стекло.
Коль раз разбил, хоть собери –
А все ж не то.
Но рада я, что ты пришел.
Останься здесь.
Тут хоть немного боль твою
Притупит лес.

@темы: шиза, сказания князя Курбского

---

Вот вызывает эта фотка у меня странные эмоции... Она меня и пугает как-то, и затягивает, и вообще... Но нравится сильно) Особое впечатление производит выключатель (розетка?) за Булгаковым. Но лицо у него тут просто...

Михаил Булгаков, 20-е годы, Москва

@темы: фото/картинки, люди, Булгаков

---

Блядь, вот куда я, придурок, дел свои распечатки с перепиской ИГ и АК? Там такая абсурдная и хаотичная по форме распечатка была, раз уж пока на книжку денег нет (неожиданный Гетьмат, сволочь, оттодвинул время, когда можно покурпать, еще дальше)... Ну придурок же.

Еще немного - и со мной невозможно будет общаться. Задумайтесь, Андрей Михалыч. Да сделайте выводы. Желательно - не истеричные.

---

И правда, о чем оно? Оо

Просто зарисовка, средство снять дрожь в руках. Как-то меня последнее время прет после довольно длительных прогулок.
P.S. Федор, я сутра тоже задумался, о чем оно все-таки. И не додумался толком ОО

Зима

А мы посмотрим, кто из нас сгорит,
По ком весна устроит панихиду.
Против зимы не каждый устоит...
А ведь ей саван нужен лишь для вида.

Она добра, она заглушит страх,
Она не пустит снег топтать погибших.
И тени мертвых всадников в вихрЯх
Не потревожат прошлое забывших.

По мостовым зима прикроет след
Укравших ночь да тех, кого не ждали.
Добрей зимы, поверь мне, в мире нет,
Хоть трижды исходи с огнями дали.

На полотне она напишет то,
Что ты забыть или узнать боялся.
Смотри, снежинки на твоем пальто…
Что ж ты ей, друг, так быстро снова сдался?

@темы: шиза, сказания князя Курбского

---

Это нормально, это осень.

Странный день, очень странный. Главное, что я таки приперся домой, дааа. Только вот радость у меня странно как-то выразилась))
Снова оговорю: я не хотел так мрачно заканчивать. Я его начал писать несколько дней назад, и он задумывался как такой стеб с легким уклоном в слегка черный юмор. Кажется, юмор пропал вовсе. И традиционно: я надеюсь, что получилась не совсем херня.

Младшему товарищу

Мил и мрачен фасад сумасшедшего дома.
В этом городе осень сломает любого.
Посмотри: понеслись круговертами тучи,
За рекою дождем занавесились кручи.

Коридоров пространство шагами считаешь.
Ты поверь мне, что зря так жестоко страдаешь.
Не напишут про нас в героической книге,
Мы растаем, как тени, в затянутом миге.

Ну, куда ж ты идешь? Ведь палаты не справа.
Не ходи ты туда, я прошу. Там орава
Санитаров. Тебя не отпустят на волю.
Так зачем ты опять испытать решил долю?

Примирись, это - легче. Забудешь, что было.
Как упрямство твое никого не сгубило?
Что молчишь? Не гляди на меня исподлобья.
Верно, бесы живут у твово изголовья.

Ну и что, что не хочешь на месте остаться?
Будто так тяжело от себя отказаться…
Не вой волком, не бейся о желтые стены,
И падения нА пол твои тоже тщЕтны.

Здесь все видят. Ты так не найдешь облегченья.
Позабудь ради Бога угрозы, моленья…
Да я знаю все здесь! Да я сам был таким же,
Как и ты! А к безумию был даже ближе.

Громче будешь орать – тебя жестче сломают.
Знаешь, в этих стенАх часто маски снимают.
Что спросил ты? Когда же я здесь очутился?
Я не помню, тогда еще где-то учился…

Первый год был как мука, сплошная издевка:
Мне ночами на дереве снилась веревка,
Я мечтал, что умру как-нибудь на рассвете,
Постоянно казалось – играют на флейте.

Все прошло, и веревка мне больше не снится,
Иногда мне не хочется даже убиться.
Я спокоен. Как только смирился с потерей,
Не пугаю я криками больше соседей.

Что спросил ты? Что я потерять умудрился?
Друг мой умер. Я в гости чуть-чуть припознился,
А пришел – он за домом, в петле, и уж синий…
На могилу принес ему дюжину лилий.

Он флейтист был. Цветы я дарил регулярно.
Тою осенью все было очень уж странно…
Он ушел, я за жизнь не особо держался.
Потому я в итоге вот здесь оказался.

Нет, назад не хочу. Мне там нечего делать.
Но пойдем. Слышишь? Сестры позвали обедать.
Ты – не я, успокойся - и сможешь жить дальше.
Ты поверь мне, как псих, я тебя все же «старше».

Я уже научился смотреть на безумье.
У тебя его нет, у тебя – лишь раздумья.
Только ты успокойся, и все прекратится.
Мне б хотелось на флейте играть научиться…

@темы: шиза, сказания князя Курбского

---

Я жив или где? (с)

сброс эмоций

Внезапно выскочившая поездка домой, кажется, придется очень кстати. Еще пара дней, и я тут с ума сойду, если не сказать грубее. Сколько раз говорил себе, что проблемы стоит решать по мере их поступления. Придурок. Я ж все равно как-то решу их все. Зачем сейчас накручиваться и создавать трагедию там, где ее нет ну совершенно? Идиот. По сути, я не так часто в жизни сталкивался непосредственно с настоящими трагедиями, вот и придумываю себе на голову лишнее непонятно что. Недостаток жизненного опыта компенсируется переизбытком непродуктивной дури, которая заставляет эмоции бить ключом. Лучше б она меня разводным ключом по голове била в воспитательных целях. Дебил. Хочу домой, чтоб подумать можно было спокойно, и никакая сволочь не рассказывала, как трудно жить.

@темы: из непродуктивных размышлений

---

Ну вот, здравствуйте, мои дорогие осенние истерики!
Вчерашняя прогулка (черт побери! Не устаю вспоминать, как было здорово! *_*) повлияла сильнее, чем я думал. + Федор сутра помог сформировать настроение, за что ему спасибо большое. И вообще, ему просто огромное спасибо. Так во-от, меня трясло, пока я не написал вот это. Не скажу, что сейчас мовсем уж отпустило, но я уже хоть что-то способен делать.

Памяти вчерашнего дня

И призрачные тени древних духов
Над городом разбрасывали сети.
По глине – отголоски старых слухов
Писали ведьм лихих больные дети.

Бросалось небо ветром и дождями,
Белесый свет раскрашивали листья.
И вкруг церквей замкнУтыми кругами
Ходили строем бешенные мысли.

Нам пахло старым веком. Ветром пьяны,
Ловили чистых троп пустых величье.
Зеленых крыш, балконов, стен капканы
Для нас снимали мрачное обличье.

Роняли клены слезы на могилы,
И белые кресты тянули в небо.
Вечерних радуг резкие мотивы
Нам напевали вновь смешную небыль.

Кружился белый день. А после - тучи
От глаз укрыли полотно заката.
И с дикой городской высокой кручи
Спускалась ночь на улицы заплатой.

@темы: шиза, люди, сказания князя Курбского

---

Очередные глюки

Если бы не моя обожаемая соседка по комнате, которая приперлась в самый неподходящий момент и испугала музу (или муза, у меня тут два варианта х)), то этот бред я закончил бы еще неделю назад. И оно б было, может быть, не таким. А так за прошедшую неделю что-то у меня в голове перемкнуло, кажется О_о
Время от времени возвращаюсь к любимому идиотизму.)

Дим

Богун курить люльку і задоволено усміхається в довгі вуса. Біля нього важко дихати, і мене дратує те, що від тютюнового диму мене страшенно нудить. Я сиджу на лавці далі, ніж це у нас заведено, і вітер, що жене крізь білий осінній день пил та жовте листя, відносить від мене хмари диму. Коли вітер вщухає, дим химерними язиками в’ється навколо голови Івана, плутається в його пальцях. Якийсь дивний у Богуна тютюн. Я дивлюся на примарні хмари і в завитках намагаюся побачити хоч на щось схожі обриси, просто щоб відволіктися від противного відчуття всередині. І у мене не виходить. Бо раптом виявилося, що мене дико нудить від тютюнового диму.
Іван сильно затягується і закриває очі майже блаженно.
- Не дивись так на мене, я вже скоро, - говорить він згодом, видихаючи чергову білу хмару. На щастя, раптовий порив вітру відносить її, і я можу відповісти.
- Я не на тебе, я на дим, - говорю і усміхаюся. Більше зараз краще не говорити. Він не курив, хоча йому страшенно хотілося, більше чотирьох годин. Тому тепер терплю я. І найдивніше те, що мені також хочеться курити.
- Ти зараз усміхнулася, чи тебе перекосило?
- Усміхнулася.
- Наступного разу уточни.
- Добре.
Я відкидаю голову на спинку лавки, на якій ми сидимо, і дивлюся на небо. Повертається в черговий раз головний біль. Між жовто-зеленого листя двох кленів, що тягнуть один до одного гілки над нами, воно проглядається в нерівному колі з рваними краями. Хочеться привалитися до плеча Богуна і просто мовчати. Осінь накинулася, накрила, просто як банальна морська хвиля. І тепер уже котрий день мене перевертає в вихорах власного непередбачуваного настрою, я бовтаюся в мутному потоці часу, і коли я піднімаюся над поверхнею, мене тут же накриває знову. Мені набридли удари ззаду по потилиці, що сипляться, як листя з дерев. Мені набридло, розмазуючи по морді чорний олівець, стирати з очей сльози, що вимивають нестерпно-солону піну з-під гарячих в кінці дня повік. Мені набридло випльовувати пісок і ковтати розпач води. Мені набрид головний біль, що вривається в праву скроню. Він не проходить, як мені здається, саме через ту безнадію, в якій мене безжалісно полоще. Хочеться просто притулитися лобом до богуновго плеча, щоб не тримати голову. А він, сволота, ще не докурив свою люльку. І мене, окрім того всього, ще й нудить. Чудово.
На фоні білого неба і яскравих листків мозок в деталях малює якийсь старий револьвер. Я не знаю, звідки він його дістав. Я в руках ніколи не тримала зброї, а револьвер бачила хіба що в музеї. Мені захотілося, щоб кулею з револьвер знесло половину голови. Праву половину голови.
Біле небо наді мною змінюється: вітер жене крізь білий жовтневий день хвилями хмари. Чорт, як же все-таки нудить… Я закриваю очі, щоб перестати помічати, бачити, як по небу синьо-сірого кольору біжать, крутяться білі хмари.
Поряд скрипить лавка. А потім скрипить ще раз, і в пустій голові прокочуються дерев’яними кульками (зі стуком!) вимовлені тихим, незвично-хрипкуватим голосом слова:
- Зовсім погано?
Богун підсів ближче. Він докурив свою люльку. Від нього несе тютюном, але це вже не дим, це вже частина його звичного запаху. Нудота проходить так же раптово, як і прийшла.
У відповідь я здатна тільки відтворити якийсь набір звуків з мученицькими інтонаціями.
- Ти сьогодні спала взагалі?
Він кладе мені руку на лоб. У нього гаряча долоня, а я не маю сил сказати, щоб він прибрав її к Юрасевій матері: мені хочеться чогось холодного. Якимось чином Богун примудряється підняти мою голову і перекласти її собі на плече.
- Так ти спала?
Дістав.
- Та-а-ак, спа-а-ала-а-а, - розтягую відповідь на вічність. Його куртка холодна, а його плече – рідне. Якщо він зараз замовкне, то я буду щаслива.
- Скільки?
- Що?
- Годин скільки спала?
- Іване, іди ти… до бусурман в полон. Хоча ні, не ходи. Кримських татар і так життя потріпало. Навіщо я взагалі з тобою сюди поперлася?..
- А що б ти вдома робила?
- Тихо здихала б на дивані. А тепер я вимушена здихати тут.
- Я тобі дам! Здихати… Поспи може тут, чи що? Тут тихо і є якийсь натяк на кисень. Я тебе потім додому доведу.
- Донесеш.
- Уже як вийде.
Він тихо сміється. Він завжди тихо сміється. Навіть коли він якоїсь зими (ми ще з ним незнайомі були) під Полтавою, здається, ляха з льодяної гірки спускав… Але я про це вже розказувала. Тоді ще Вітовт гумору не оцінив.
- Я замерзну.
- Не змерзнеш, - говорить він і обнімає мене за плечі. Мені хочеться обматюкати його останніми словами, бо він мене витягнув сюди, змусив сидіти на ідіотській лавці, спостерігати за пришвидшеною зміною узорів калейдоскопу в голові, говорив, що рух – це життя і на свіжому повітрі моя хандра (і моральна, і фізична) пройде… Але я тільки зітхаю, відкриваю очі, ловлю поглядом парк, каміння біля алеї, чиюсь спину, розкуйовджене вітром пасмо волосся і кіоск з кавою. Здається, я зараз точно дізнаюся, що таке анабіоз.

І полеті-і-і-іли…
На мене насувається звична з дитинства картинка. Я її бачила раніше часто, а зараз тільки раз на рік. В поминальні дні після Великодня. Кладовище біля лісу. Ось воно, по ліву руку від мене. Стара, іржава з цього (непарадного) боку огорожа. Трава – тонка, висока, заплутана, ламка - заплутала низ огорожі. А переді мною – сосни. Там – підвищення. І пісок осипався. Здається, що сосни стоять над невисоким урвищем. А під соснами – трава. Колись між цими соснами і кладовищем викидали старі вінки з могил. Сосни високі. Я їх завжди побоювалася. По обидва боки від них – ліс, а вони ніби попереду, бо з одного боку від них – розчищена для розширення кладовища територія, а з іншого – асфальтована дорога. Мені здається, що я стою в траві перед цими соснами, і боковим зором бачу кладовище. Тут такий самий білий день. Я йду до сосон. Піднімаюся до них, при чому саме там, де осипався пісок, хоча спокійно можу обійти. Мої закриті чорні туфлі покриваються жовтим пилом, і я думаю, що варто було б випрати шнурки. По піску йти важко. Він сповзає, а я не можу вискочити на край, порослий травою. Раптом звідкись збоку з’являється якийсь незнайомий товариш. У нього – довгий ніс (це перше, що я помічаю), глибокі очі і широкий лоб. Він трохи схиляється мені на зустріч і протягує руку з широченного рукава чогось схожого на мантію. Я беру його руку, його долоня суха і тепла. Товариш усміхається ширше і тягне мене нагору. Я вискакую під сосни, і мені тут же стає соромно за мої брудні туфлі. Незнайомець киває, при цьому майже спадає з його голови чорна шапка чудернацької форми, назви якої я не знаю, розвертається і йде. Йде туди, де розчистили місце для нових могил. Йде до лісу, який ще не витіснили мертві. Коли він доходить до перших молодих сосонок на межі з розчищеною ділянкою, він тане.
Раптово я розумію, що тут підозріло тихо. Поряд дорога, а ніхто ще тут не проїхав, хоча нею зазвичай їздять часто. Я відриваю погляд від місця, де щойно зник товариш в мантії. Мені хочеться втекти звідси, але я не пам’ятаю, куди маю йти, щоб опинися вдома. Від того, що хтось кладе мені руку на плече, я здригаюсь і скрикую. Голос губиться в ватній тиші, що спускається з замощеного білими хмарами неба. Я обертаюся різко і бачу Вітовта.
- Ти хіба не впізнала Еразма? – доброзичливо запитує він. І, проходячи повз мене, йде в той же бік, що і Еразм. Не обертаючись. Тільки обладунки приглушено брякають при кожному кроці.
Я зриваюся з місця, але падаю – ноги заплуталися в траві. Я хочу запитати в нього, в який бік мені додому, але в мене болить голова, а перед очима – несподіваний кіоск з кавою. І йти мені нікуди не треба, бо Богун, який стискає моє плече і щось говорить, обіцяв мене донести додому. Але потім, все потім.


Світ затягується білим тютюновим димом, але мене вже від нього не нудить. Мені вже ніяк. Здається, що до диму можна доторкнутися. Нічого не видно.
В цьому білому просторі мені не зрозуміло, звідки доноситься ледь помітний, дрібний, ритмічний срібний дзвін. З диму поступово виступає темний якийсь коридор. Товсті стіни, низька склепінчаста стеля, в різні боки – двері в палати. Тут тепло якимсь глиняним, густим теплом і пахне мокрою сажею, від чого стає трохи тривожно. Коридор завертає справо, і я нарешті розумію, що срібний дзвін звучить саме з-за повороту.
Звідти ж – раптово з’являється переливчасте червоно-жовте світло: повзе по стінах, видовжує та скорочує тіні, наростає, яскравішає з-за кутка. Я притискаюся до холодної шершавої стіни, прикладаю до поверхні долоні. Мені здається, що вона ледь помітно пульсує.
По стіні з’являється поки що слабка пляма світла, вона розповзається, як пляма плісняви, поступово загусає. Разом з срібним дзенькотом я починаю розрізняти звук тихих швидких кроків. Кроки нерівні, збиваються з темпу, припиняються час від часу. І мені вже дуже довго не видно того, хто там іде. Мені важко уявити, якої ж там довжини має бути коридор. Я втискуюся в стіну. Гарячими хвилями мозок затоплює страх.
Кроки пришвидшуються. Зриваються на біг. Скаче вогняна пляма. Неприродно голосно дзвенить срібло з кожним кроком. З-за повороту вилітає Басманов, оглядається назад, ледь не влітає в стіну. Як він ще не загубив з важкого підсвічника жодну з двох свічок мені незрозуміло. Федір різко повертається і вдивляється в мій коридор. Від його погляду мені стає не по собі: світло свічок падає йому на обличчя, тому я в деталях можу роздивитися загострені риси обличчя, неприродно різкі в нетривкому, мерехтливому світлі. В нього темні кола під очима, розкуйовджене волосся. У нього - безмежний неспокій в очах, хижий страх, злість, але якась безнадійна, і тому до божевілля моторошна. Поли довгого, до колін одягу (забула, як та свитка чорна називається) розійшлися. Федір застигає на мить, важко дихаючи. Підсвічник в руках починає дрібно тремтіти. Напружені плечі трохи опускаються, коли він розслабляється.
Мені здається, що Басманов взагалі нічого не бачить. Але поступово дивний плутаний погляд прояснюється, і він мене помічає. Він ламано посміхається, зусиллям волі вирівнює руку з підсвічником і пружинисто йде в мій бік.
Я повільно відлипаю від стіни, ледь переставляючи ноги, іду назустріч Федору. Його посмішка перестає кривити обличчя, він посміхається уже майже привітно. Але тривожно. Підсвічник в його руках виглядає дивно і недоречно, і від цього особливо моторошно.
Десь вище чимось металево гахкає. Федір інстинктивно втягує голову в плечі.
- Чорт, що вони там перевернути вже змогли? Привіт! Ти що тут робиш?
- Я не знаю. Я так, прольотом. А що тут у вас робиться?
- А той симпатичний литовець не з тобою? Ні? Ех, шкода… Його б сюди зараз, було б зовсім уже весело… Ти йому привіт передавай, добре? Полум’яний, як вогні інквізиції. Я жартую, насправді. Просто привіт.
- Ага, я передам. То що тут робиться? І чому ти переляканий такий?
- Я? Та ми тут вирішили свято в Новгороді влаштувати, так репетиція затягнулася. Цар наш в роль занадто увійшов. А я танцювати на столі четверту годину підряд ввечері після робочого дня вже не можу. Він тільки чомусь не розуміє, що приму… тобто прем’єра треба берегти. Ох, ця самодіяльність, щоб її… Навіщо мене батько в усі можливі гуртки ходити змушував, ти не знаєш?
- Ні, не знаю…
- В тебе якийсь вигляд дивний, до речі…
Я хмикаю.
- Хто б казав.
- Да, ти права. Ти тут зараз, мабуть, одна адекватна людина на всі горниці.
Гримить уже ближче. І цього разу чимось дерев’яним. В мертвій тиші низького коридору моторошно несеться глухе «Фе-е-е-едя-а-а-а!!!». І знову гахкає – ніби хтось двері відкрив так, що вони в стіну сильно врізалися. Я відчуваю, як у мене кам’яніє щелепа і широко розкриваються очі.
Басманов нервово хихикає. Рвучко, різко, неприємно, грубувато.
- Та-ак, пішов я. А то зараз тут всім може бути тісно. Режисер наш головний гніватися зволили. Потримай.
Він всуває мені до рук підсвічник. Важка металева штукенція, якою при бажанні можна легко проломити голову комусь. Мене дивує, що він весь холодний, навіть там, де його тримав Федір. Тим часом Басманов витягує з широкої кишені невеликий гребінь, розчісує розпатлане волосся, пригладжує його, потім знову злегка розкуйовджує, імітуючи легкий продуманий хаос. Поправляє у вухах довгі сережки. Оправляє одяг. Зітхає. Протягує руку за підсвічником.
- Дякую. Ти тут не затримуйся, добре?
- Та вже постараюся.
- І литовцю привіт не забудь передати.
- Звісно.
- Все, я пішов.
Він підморгує, усміхається наостанок, і мене пересмикує до самих жил від того, якою вимученою здається мені та посмішка. Але миттєве враження розвіюється, Федір розвертається вже майже весело і йде туди, звідки прибіг. А піді мною провалюється підлога, мене трясе так, що зуби стукають. І я чую дерев’яними живими кульками перестук слів:
- Ти з ким там говориш?
Видавлюю:
- З Федором.
- А-а… І що він каже?
- Щоб я Вітовту привіт передала. Нагадаєш, Іване, добре?
- Та куди вже я дінусь. Слухай, ти, мабуть, була права… Може підемо до тебе?
- Ні-і-і-і, тепер ти терпи. Давай ще трохи посидимо. Мені, здається, легшає трошки.
Біль і правда відступає, перестає повертатися в скроні масивним гострим стержнем. Тепер він просто застряг без руху в голові. І разом з тим, що мене вже не нудить, це майже блаженство. Я знову закриваю очі. Під повіками колють гарячі густо-зелені та жовті плями, змішуються між собою, завертаються у вихор…
- Ну, добре. Ще посидимо. Але потім я тягну тебе додому.
- Як скажеш.
І я пливу в білому густому тумані, що поступово поглинає круговороти плям.

А потім з туману, який буває на початку березня (мокрого, густого, ватного туману, що різко пахне талим водянистим снігом, мокрою соломою і весною) виринають нові темно-зелені плями. Я опиняюся на довгому містку-пристані, що глибоко врізається в широке полотно річки. Навколо – той самий туман, але вже не березневий, звичайний вечірній травневий туман. Білими пасмами він розтягнутий над кривим, тремтливим дзеркалом води, розстелений по землі між високою травою, очеретом і осокою. Навколо – ліс, що кутається в сухі, незважаючи на туман, чіткі сутінки. Неприродно сіре безхмарне небо не блистить навіть натяками на перші зірки. Ще рано. Ліс – густо-зелений, як мокре листя тополь. Він нерухомий. Жовто-коричневі стовбури сосон з молодою корою недоречно яскраві в сірості, що розлита над річкою. Небо і трава чітко відображаються в воді, де вона не замощена туманом.
Я стою на краю пристані на старих дошках, тримаюсь за перило, що тягнеться з одного боку пристані. Дерево старе, позбавлене кольору дощами та сонцем. Пристань під ногами похитується – вгору-вниз, вгору-вниз, ледь помітно, - хоча я спокійно стою і, не рухаючись, намагаюся роздивитися міцну хату-зруб на протилежному березі – таку ж позбавлену кольору, як і перило. За туманом і високою травою, що росте біля хатини, мені видно лише невеличке глухувате чорне віконце і дерев’яний дах.
Коли в підсліпуватому вікні запалюється жовте світло, туман переді-мною розступається, випускаючи старий, але все ще гордий човен. Задираючи носа догори, спрямувавши його прямо на пристань, човен повільно пливе, залишаючи широкий слід на воді, що на перший погляд видається абсолютно непорушною. Човен підпливає все ближче, відступає туман. В хатині розгорається світло. Там – такий собі сурогат передвечірнього літнього сонця в обмеженому просторі. Я непорушно стою, а місток вже не тільки розхитується, але й трішки поскрипує.
Човен велично підпливає до краю пристані, повільно розвертається до мене бортом. Я дивлюся всередину, мені хочеться кричати, але я не можу навіть вдихнути. Погляд, наче намертво прикипів до дна човна. Точніше того, що закриває дно. Там – вода по самі лавки. А в цій воді - якісь бліді спини щурів. Щури копошаться там, піднімаються, зникають під новими мокрими спинами, ворушаться і проникливо мовчать. Хочеться істерично кричати, але повітря немає, і все більше з кожною секундою хочеться ступити в цей клятий потемнілий від часу човен. Щось тягне туди: до тієї отруйної води на дні, до тих блідих, страшних, неприродних щурів. Нога сама піднімається для кроку (а скільки тут? всього один крок, за борт, ногою в глибину човна. Я і так на самому краї.), рука сповзає з перила, а пристань розгойдується – вгору-вниз, вгору-вниз… - ніби підштовхує. І вже не важливо, що не вистачає повітря для відчайдушного крику.
…І раптом ззаду хтось хапає за руку і різким ривком відвертає від човна. Боса нога просковзує по дошках пристані, збираючи кілька заноз, і гостро-розтягнутий біль приводить до тями. Самі собою закриваються очі, і починає трусити. Але добре, що хоч пристань більше не хитається.
- Чи ти дурна, чи ти біснувата? – знайомий доброзичливий і насмішливий голос гулким дзвоном б’є в сірості розтягнутих сутінків, і я чую, як за спиною з противним хлюпанням вода поглинає старий човен з щурами. – Я ж попереджав, що Іван Сусанін – дядько підозрілий, до нього просто так приходити не варто…
- Я не хотіла, - ледь видавлюю з себе напружений шепіт.
Філарет сміється.
- Та ти ніколи нічого не хочеш, а встряєш у всіляку фігню. Це, мабуть, запорука постійних твоїх пригод. То ти з Богуном познайомишся, то головою в метро вдаришся, то нарвешся на п’яних литовців… Ходімо, чи що? Я вас трав’яним чаєм пригощу.
Я не встигаю запитати кого це – «нас». Адже я стояла на пристані сама, а Філарет – я впевнена – ще не з’їхав з глузду, і лишніх людей він бачити в принципі не повинен.
А тоді розумію, що то просто я лежу на лавці, поклавши голову Богуну на коліна, а над нами вивищується бородатий патріарх і в/о государя всія Русі в чорній замшевій куртці, від якої приємно тягне завжди чомусь богуновим тютюном.
- То ви йдете чи ні?
- Зараз, я тільки її підніму якось з того трансу, в якому вона говорить з кимось ось уже пів години…
- Не треба, я вже піднялася, - у мене хрипкий голос. Я дивлюся на уже синє небо. Наді мною – жовто-зелені гілки двох кленів, що тягнуться один до одного.
Іван схиляється, закриваючи мені небо, і запитує:
- Голова болить?
- Ні.
- А якщо чесно?
- Ні.
- А нудить?
- Ні.
- Дивно.
Я усміхаюся і повільно сідаю на лавці. Раптово мені здається, що о-он той хлопець, що секунду тому пройшов повз нашу лавку з чоловіком, підозріло схожим зі спини на Вітовта, підозріло схожий на Басманова. Особливо посмішкою.

@темы: Богун, Филарет, князь Витовт, сказания князя Курбского

---

Суровые будни

Просто вспомнилось сегодня. Разговор с соседями по комнате.

- Ура! Сьогодні п'ятниця. Можна прийти з пар і шось робити таке... Або нічого не робити.
- При чому останнє виходить чомусь краще. Чому б це?
- Может потому, что мы за неделю заебались, как сволочи?
- Нє, точно не тому.

Люблю людей в моем окружении, которых приятно подпускать очень близко.

@темы: шиза, люди

---

Осень таки настигла. Вот уже два дня бьет по голове. И спать очень хочется. Как-то меня выходные из колеи выбили совсем.
И добило завершение приключений сегодняшних - беседа с замдеканом паном Г. Вот уж чего не ожидал...

Самая яркая фраза за сегодня: "Михалыч, глазами на меня посмотри!" Богатый ассоциативный ряд, блять х))

@темы: записки, шиза

---

Михаил Афанасьевич, простите!

Это банально, но и для меня Булгаков начался с "Мастера и Маргариты". Потом уж понеслось. И вот этим летом поднялись таки руки взяться за тему этого романа. Странное у меня самого впечатление после прочтения. так вооот...

Рабочее название - "В ночь перед праздником"

Под вечер воздух над пологим берегом реки налился запахом согретых солнцем трав. Невидимой струной натянулось радостное беспокойство: все ближе подходила праздничная ночь.
Меловый обрыв нависал над рекой, вырисовывался на фоне бело-сиреневого неба, темной щеткой вековых сосен упирался в рваные облака. Где-то за обрывом и перелеском все еще дышал накопленным в кривых улочках и широких улицах жаром Город. Я поднялась со дна, когда луна уже перестала быть прозрачным призраком, мирно и незаметно шествующим по небу. Она постепенно наливалась желтым цветом, разгоралась волшебным фонарем из детской сказки, превращая небо вокруг в матовый зеленоватый занавес.
Смазывались краски, появлялись новые тени, от реки белыми невесомыми клочьями тумана поднималась прохлада. Даже сейчас, через несколько часов после того, как вечер медленным движением сорвал с мира жару, в воздухе еще улавливалось напоминание о ней. Я невольно посочувствовала людям в Городе. В памяти вихрем закружились нестройные воспоминания о моих собственных последних веснах. Словно сквозь толстое стекло, я смотрела, как мелькали по отстроенным улицам прохожие: идущие к реке, растягивающие сладкий вечер, тревожно косящиеся на только что зажженные фонари, к которым никак не могли привыкнуть. Я вспомнила, какими рахитичными выглядели звезды из-за этих фонарей. Поверх пейзажа, который стал привычным за последние полтора года, я видела, как мать с торжественным, но настороженным лицом, возвращается из церкви точно таким же, как сегодня, пятничным вечером. Я вспоминала, как она таинственно достает из большой своей сумки небольшую пасху, как сокрушается, что не сможет сама испечь хлеб. Вот только почему она больше печь не могла – это я уже забыла. Я вспоминала, что в такую пятницу в соседней комнате не пела девушка-учительница, хотя по вечерам всегда был едва слышен через стену ее тихий голос, выводивший украинские песни. Брат не брал в руки гитару: самый дорогой для него предмет в нашей комнатушке, непонятно как сохранившийся еще от отца. В такую пятницу по всей нашей шумной и бестолковой коммуналке, в которой про меня во всю судачили на кухне язвительный и несчастные соседки, становилось подозрительно тихо. И кстати, в такую пятницу всегда казалось, что отец вернулся. Потому мы все трое сидели притихшие, и у всех у нас перед глазами, что б мы не делали, стояло его улыбчивое лицо. А я вспоминала, как он, собираясь уходить, передразнивал грузинский акцент и говорил, что всегда мечтал увидеть Кавказ. Горы были последним, что отец видел в своей жизни.
Я тряхнула головой и зажала уши руками, чтоб не слышать отцовского голоса. Сегодня праздник и нельзя быть печальной. Я ждала этого дня с того самого момента, как впервые вышла этой весной на берег. Нельзя.
Я поплыла к зарослям камыша у пологого берега. Сюда сегодня снова прилетят ведьмы из Города, и мне не хотелось пропустить их появления. Сестры сказали, что в самом начале вечера они обычно говорят о городских делах, а мне почему-то страшно захотелось хоть что-то услышать о жизни, которую я забывала. Я невольно вспомнила прошлогодний большой шабаш. И вздрогнула. От того разгула, что начался сразу после общих танцев, мне до сих пор было жутко. Пьяные взвизги и вопли то ли ужаса, то ли нервного необъяснимого возбуждения, кровь, которая лилась широким потоком из непонятно откуда приволоченных казанов (и мне не хочется знать, чья она была, та кровь), стоны (громкие, заунывные, порочные, нечеловеческие), слышимые из каждых кустов… Не будь я уже мертвой, я б в ту ночь точно померла. Я не хотела видеть все это еще раз, мне хотелось посмотреть на ведьм, пока они еще были похожими на людей.
Ничего не происходило пока, только луна все ползла вверх, наливаясь серебром, подали голоса лягушки, утихали кузнечики постепенно и распевались ночные птицы. Ветки берез и верб на берегу перебирал легкими пальцами ветер. Я ждала, расплетая и переплетая косы. Тишина наплывала на меня волнами, и я тихо покачивалась среди чуть заметно шевелящихся камышей.
Когда луна стала замедлять свое восхождение, на берегу появились первые ведьмы. Три молодые нагие женщины появились вместе на поляне у верб и немедленно спешились. Две из них прилетели на щетках, а третья – на большом черном козле. Животное покорно стояло рядом с ней, бессмысленно глядя перед собой. За пеленой, покрывшей его глаза, мне казалось, я увидела ужас. На его спине лежал какой-то темный сверток, который ведьма тут же отнесла под вербу. Женщины, переговариваясь и пересмеиваясь, пошли по берегу, проверяя все ли готово к встрече остальных. При этом ведьма, прилетевшая на козле, отослала зачем-то двух других подальше от верб, а сама медленно пошла вдоль поляны. Она тихо напевала и даже иногда приплясывала, взмахивая руками.
- Да, постарались русалки прошлой ночью, - наконец произнесла она, останавливаясь у самой кромки воды. Еще бы не постарались! Я сама расчесывала траву, выбирая сухие прутья именно там, где сейчас стояла красавица.
Мне из камышей была очень хорошо видна и сама поляна, и ведьма. При этом я была уверена, что меня не увидит никто, пока я не выйду из камышей или не захочу, чтобы меня увидели.
Ведьма была очень красива. Самыми поразительными были ее глаза: огромные, карие, в них лунный свет тонул, отчего глаза казались какими-то зловещими. Ведьма вздохнула и, слегка поведя плечами, зашла в воду. Я невольно тихо охнула, но она не услышала. Не каждый решится войти в воду в такую ночь, даже среди ведьм немного тех, кого сестры не утащили бы на дно за такое посягательство. Но по этой видно было, что никто ее не тронет, да и далеко она не полезла. Ведьма плавала, пока на поляне не показались две ее товарки. Они бросили на землю по вороху хвороста, и как только тонкие сухие дрова ударились о землю, их тут же объяло пламя. Черноволосая вышла из воды, выжала волосы, что-то тихо сказала двум ведьмам, после чего те две тоже бросились в воду. Сама же предводительница ушла куда-то, скрывшись за красным цветком костра. За ней покорно побежал ее черный козел, до этого стоявший под вербой.
Я стала смотреть на двух купающихся ведьм. Было видно, что они моложе черноволосой, но со временем будут не менее сильными: на втором году моей русалочьей жизни я уже могла видеть Силу. Наверное, потому эти трое и прибыли первыми, чтоб как следует приготовить место для шабаша, убедится, что все в порядке. Ведьмы смеялись, брызгались, ныряли у берега, но далеко не плыли. Правильно. Вот-вот должны подняться сестры, им бы очень не понравилось слишком грубое вторжение в реку. Ведьмы не разговаривали. Они часто смотрели туда, куда ушла черноволосая. Они замерли, прислушиваясь: с берега доносились уже слышанные мною приглушенные напевы старшей ведьмы. Когда их услышали и ведьмы, они вдруг резко приблизились друг к другу и стали целоваться. Я вздохнула, вспоминая прошлогодний шабаш. Хотелось отвернуться, но почему-то я продолжала наблюдать, как они, не разрывая страстного поцелуя, прикасаются друг к другу, хватают за руки, мнут плечи, почти отрываются друг от друга, снова сталкиваются разгоряченными телами. Вода вокруг них расходилась кругами, луна лила потоки света, а их тихие стоны было столь нежными и как бы зовущими, что я даже почти высунулась из камышей, пытаясь поближе рассмотреть ведьм. Проклятье! Я уже начинала жалеть, что слишком рано поднялась.
- О, как я скучала! Ольга, почему, почему, мать твою, ты перестала появляться в Слободке? – ведьма, которая была повыше и потемнее цветом волос, наконец оторвалась от своей подруги, но тут же прижалась к ней, укладывая голову ей на плечо.
- Ты же знаешь, милая, мне там лучше не появляться сейчас, - вторая склонилась к макушке подруги и провела рукой по ее волосам.
- Блядь, чего ты боишься? Старой Горпыны? – высокая ведьма хрипло рассмеялась, целуя плечо. – Забудь о ней, серденько! Она уже там никто! Не веришь? Спроси у Галины, сейчас она у нас старшая. Горпыны скоро не будет.
- Ох, складно ты говорить, Ирина, душа моя! Ладно, да с трудом верится, - вздохнула Ольга, и крепче сжала в объятиях подругу.
- А я говорю: мне не веришь – у Галины спроси. Я уже с ней говорила. Если ты захочешь, она примет тебя к нам в Слободку. И никто слова противного не скажет, тебя все знают. Да и к тому же, ты думаешь, это не видно? Не видно того, что между нами происходит? Ведь все видят! Я не могу без тебя, Ольга! Не мучь меня, не пропадай так надолго!
- Хорошо, родная, я спрошу. И как только можно будет, я приду в Слободку. Обещаю. А теперь поцелуй меня, а то скоро Галина вернется. Ведь и правда к нам прибудет Королева?
- Да, прибудет, серденько.
Они снова поцеловались, долго и тягуче. А потом, резко отстранившись друг от друга, стали выходить на берег, к высоко пылающему костру.
Наблюдая за ведьмами, я и не заметила, что напевы прекратились. В круге света появилась Галина. Она широко улыбалась.
- Ну что, девушки, дамы уже на подходе. Я слышала, как за несколько десятков верст отсюда кто-то хохотал. Кто же это мог быть, как не наша Анна?
- Галина, а правда, что старую Горпыну расстреляли? – вдруг спросила ведьма, которую звали Ольгой.
- Брешут, брешут, дорогая! – ответила Галина и громко расхохоталась. - Жива Горпына, да вот только не понятно, долго ли ей, суке старой, жить осталось.
- Что ж ты о ней так, сестра? А не боишься, что аукнутся тебе слова твои?
- А что мне бояться? Последняя ли я ведьма на Слободке? Да и во всем Городе, разве имя мое не уважаемо, скажешь? А Горпына сама виновата. Нечего было командиру красному завораживать да потом на свою же братию указывать, что, мол, враги народа. От нее все сейчас отступились, стало ей трудно очень. Да и пора ей уже, старая она, живет ведь только потому, что силой делиться ни с кем не хочет, вот сила ее на земле и держит. Ничего, чего наша братия ей сделать не может, красные уладят. Они ее хату чуть не каждый день наизнанку выворачивают, житья не дают, по кабинетам таскают да выясняют чего. Сама скоро уйти захочет. Да тою дорогой, которой треть знахарок со Слободки пустила.
- Ой, что делается… А кому ж это она ворожила?
- А не знаю я, кто он таков... Одно знаю, зря связалась, с такими не связываются. Он и ко мне заходил, еще белые в Городе были. Но выгнала я. А Горпына - дура, хоть и старая да опытная, а согласилась помогать. Да вот и допомагалась.
- Ой, что делается-то…
- А ты-то чего вздыхаешь, Ольга? – спросила Галина, лукаво улыбаясь.
- Нет, ничего. У нас просто говорят такое, вот мне и хотелось наверняка узнать… - ответила Ольга.
- Ага, как же, слышала она, - с напускной строгостью проговорила черноволосая. – Сговорились уже, по довольной роже Ирины вижу, что сговорились.
Ольга опустила голову и покраснела так, что было видно даже в неверном свете костра.
Галина снова засмеялась.
- Ну, чего же ты? Права Ирина, я тебя приму, как можно будет. Вы только ведите себя как-то понезаметнее. Хотя я знаю, что вы так и будете. Ну, все, поговорили и хватит. Сестры летят.
Она указала куда-то в сторону Города. Последние мгновения перед появлением на поляне городских ведьм прошли в тишине. А потом воздух над костром разрезала лихим свистом пролетающая на рыжем козле ведьма. Над поляной стали понеслись стремительные темные силуэты: быстрые, тонкие, угловатые. Взгляд не останавливался, метался между химерными тенями. Вокруг костра спешивались нагие женщины, отбрасывая щетки, метлы и даже веники. Некоторые ведьмы соскакивали со спин козлов, боровов, а две или три прибыли на черных клыкастых псах. Слышались приветствия, звуки затяжных звонких поцелуев и смех-смех-смех… Я была разочарована: земные гости оказались не такими земными, какими мне бы хотелось их увидеть. Ведьма – она таки ведьма во всем… Вдруг мне показалось, что все-таки я стала вспоминать, что такое отчаяние.
- А что ты тут делаешь? – ударил знакомый голос сквозь шорох камышей. От неожиданности я даже испугалась и по привычке ухватилась за сердце, которое уже полтора года не болело.
- Тьху ты! Сестра, зачем ты так подкралась?
Моя любимая сестра-русалка рассмеялась. Мне уже начинало казаться, что смеха этой ночью как-то слишком много.
- Я не подкрадывалась. Ты так увлеченно рассматривала ведьм, что не заметила меня. Пойдем, пора уже. Сейчас они пойдут танцевать, а там и мы должны будем начать.
- А где же лягушки?
- Вон, посмотри под вербу. Их только что принесли. Вот только гнилушки по ветвям развесят, чтоб им ноты было видно, и тут праздник и начнется. Пойдем, сестра.
И она потянула меня за руку из камышовых зарослей к средине реки, где уже собрались на дне, готовясь выйти на берег, остальные русалки. Я вспомнила, как трудно было их первое время распознавать: все с синими почти прозрачными глазами, с длинными волосами – или черными, или почти белыми, с тонкой белой кожей, все в тонких длинных рубахах, в венках из трав. Да еще и имен своих почти никто не помнит. Но потом я научилась узнавать. Быстрее пошло дело, когда я поняла, что сама такая же. Сегодня сестры ради праздника даже цветы белые в венки вплели. Поднимаясь над водой, они все улыбались приветственно ведьмам, которые простирали к нам руки.
Мы вдвоем выходили из воды последними. Лягушки, старательно раздуваясь, играли на деревянных дудочках. Я подумала, что они звучат не хуже оркестра в ресторане, где я пела и плясала в последнюю свою зиму. Ведьмы, взявшись за руки, обходили хороводом костер: пока что медленно и ровно, в гармонии с неторопливой и тягучей музыкой. Сестры растянулись вдоль берега, и мы все тоже взялись за руки. Музыка становилась быстрее, веселее. Я шла первой, заворачивая круг для хоровода, но поближе к воде. Чем быстрее становилась музыка, тем сильнее внутри разгоралось какое-то волнительное ожидание, и мне показалось, что мое сердце еще может забиться. Разгоралась музыка, выше выбрасывал искры костер, быстрее двигался и наш хоровод, и ведьминский. Смех не прекращался ни на миг. Я была уже не я: музыкой размывало границы. Движения становились развязнее. Распадались замки рук. Мы тянулись ближе к огню, хотя делать этого, наверное, не стоило. Но сегодня нам огонь был не страшен. Когда ключи хороводов сблизились, они стали ломаться, перемешиваться, распадаться на небольшие группки. Я уже не различала, куда иду, и с трудом понимала, кого хватаю за руку в быстром танце – сестру-русалку в белой рубахе и с холодными руками, или нагую ведьму, у которой под кожей билось пламя одной температуры с костром. Хоровод не хоровод, танец не танец – сплошной хаос, симметрично кружащийся вокруг костра, завлекающий, освобождающий, захватывающий… Невесомо я ходила по траве, едва ее приминая. Я уже и забыла, о какой-то Королеве, прибытие которой, наверное, должно было стать самой торжественной частью шабаша. Все становилось неважно. Музыка растворяла и захватывала, от этого было хорошо и легко. Уходила какая-то вечная невообразимая тоска, от которой невозможно было никак укрыться вот уже полтора года.
И вдруг, на самом пике быстроты, когда ноги почти оторвались от земли, и на миг поверилось, что душа еще жива, все пропало. Музыка рассыпалась, и мгновенно разрушились чары. Все так и застыли на поляне, пытаясь понять, куда подевалось волшебство. Под вербами тяжело дышали лягушки, над ними ярче светились гнилушки. В бархатно-синем небе зависла полная луна. Над поляной остывал воздух, нагнеталась тишина и неудовлетворение. Давило непонимание и внезапная тишина тоже давила неимоверно. Я поняла, как это - когда время останавливается и застывает. И тут из-под старой вербы, что стояла дальше всех от берега, раздвинув тонкие ветви, вышел кто-то козлоногий и почти царственно подошел к костру.
Первой нашлась Галина. Только увидев козлоногого, она воскликнула:
- Тьфу ты! А я уж думала, случилось чего. И долго ты там стоял, старый пень, долго ждал момента, чтоб испортить праздник трем десяткам неспокойных баб и девиц?
И три десятка недовольных баб и девиц одобрительно зашумели.
- И тебе не хворать, Галина. Ты не меняешься, и самому Господину дерзила б! – трескучим, но глуховатым голосом произнес козлоногий.
- Стараюсь, - ухмыльнулась ведьма. – Так почему ты дотанцевать не дал, паршивец? Ведь немного оставалось.
- Но-но, ты будь осторожнее! – предостерег он, но было понятно, что ему даже нравится выходка Галины. А она прекрасно понимала, что она, как старшая городская ведьма, многое может себе позволять. – Я остановил потому, что через считанные минуты прибудет сюда Королева. Если б я ждал еще, не хватило бы времени все подготовить. Хотя праздник и так готов на славу, ей здесь будет уютно. Шелк принесла?
- Конечно принесла. Там, под вербой, возле лягушек. Не прикажешь вновь танцевать, чтоб не получилось никакой неловкости при встрече?
- Да, начинайте. Только теперь сама знаешь – отдельно.
Галина кивнула и отошла от костра, в густую вербную тень. За ней потянулись ведьмы. Лягушки снова заиграли, на этот раз не так развязно, но более мелодично. Я подумала, что тот мотив мне нравился много больше: он был естественнее, жарче и ярче. А этот отдавал какими-то намеками на марш. Но было положено танцевать, и мы, снова подальше отодвинувшись от костра, начали хоровод. В сравнении с прошлым танцем, этот казался очень медленным и спокойным. Мы ходили близко друг к другу, потому русалки скоро начали тихо переговариваться между собой. Прислушавшись, я уловила и шелест голосов и от верб. Снова то здесь, то там вспыхивал мелкими очагами смех, пересыпался и гас мелкими искрами. Воздух еще сильнее наполнился электричеством, колол кожу, рассыпался почти забытой дрожью. Было легкость ушла, но тоска не вернулась.
Я наклонилась к своей любимой сестре, что шла сейчас просто передо мною.
- Сестра! – позвала я.
- Что тебе, родная? – не оборачиваясь почти, спросила она.
- А что это за Королева? И почему ее так ждут?
Сестра тихо засмеялась.
- Ой, чем же ты меня слушала в прошлом году точно такой же ночью? Хотя я понимаю, почему ты ничего не помнишь: ты была слишком молодая, у тебя не тем была голова занята.
Я честно постаралась припомнить наш с сестрой разговор годичной давности, который происходил уже на исходе длинной ночи, когда мы уже погружались на день в реку. Я вспомнила тихий шелест камышей, утренний туман над водой, пение птиц, странный запах в воздухе. Я была слегка онарашена тем, что увидела ночью. Мне тогда еще подумалось почему-то: «Сегодня к вечеру будет гроза». И действительно, под вечер затянуло тучами небо, полило на берег водой, как будто смывая следы того веселья, что тут бушевало, а потом и бесновалось, под луной. И больше ничего не вспомнилось. Вообще с той ночи помнилось очень и очень мало: искры в воздухе, красные блики от костра на телах ведьм и русалок, на вербах и примятой траве, быстрая музыка, огромная серебряная луна, черная вода в тени, а потом – багровый свет, вопли, судорожная и безысходная радость, разлитая в воздухе… Вот последнего лучше б не помнить.
Тем временем хоровод развернулся, пошел в другую сторону. Я увидела козлоногого, который шел из-под «оркестровой» вербы с каким-то свертком. Вероятно, это и был тот самый сверток, брошенный под вербу в самом начале вечера. Теперь я шла перед сестрой, глядя в спину белокурой русалки. Она была еще младше меня, и ее тонкая рука в моей ладони странновато и слабо подрагивала. Я понимала от части, что она сейчас чувствует.
- Раз в год, в ночь праздничного весеннего полнолуния наш Господин дает Бал, - зашептала мне в спину сестра. – Я надеюсь, ты хоть помнишь, кто наш Господин?
- Конечно! – я уже отчетливо вздрогнула при воспоминании о нем.
- Так вот, для этого Бала нужна хозяйка. А так как Господин не имеет жены, хозяйкой Бала становится одна из жительниц города, избранного для праздника. Этой весной Бал будет дан в нашей любимой красной столице, и мы должны будем принять Королеву Маргариту, чтоб она точно уж стала Королевой.
- А откуда известно ее имя?
- Ее всегда зовут Маргаритой. Э то традиция. Почему она именно такова – я не знаю.
- А откуда все знают, что сегодня она прибудет именно к нам? Разве мало шабашей сегодня гремит на Руси-матушке? – я позволила себе иронию.
Хоровод разбился на пары, и мы с сестрой, взявшись за руки, стали кружиться на месте. Я заметила, что марш стал немного веселее и чище.
- Козлоногий – своего рода распорядитель праздника, понимаешь? Он заранее предупредил об этом. А у нас пройдет эта своеобразная предкоронация потому, что здесь мы сильнее всего. Да и ведьмы из Города самые уважаемые по всем СССР, - усмехнулась сестра. – Почему, ты думаешь, они сюда прилетаю каждый год? Они силой здесь подпитываются. Вот и ей нужно будет также. Вообще, это огромная честь и везение, что мы увидим королеву Марго.
И она замолчала.
Хоровод снова слился в один круг. Сестра шла передо мной. Некоторое время мы молчали.
Вдруг заслышался какой-то чужой, резкий смех, и над меловым обрывом мелькнула быстрая многоногая тень. Оказавшись над водой, тень издала лихой и восторженный крик, а затем распалась на две: одна шуганула в темную воду, а вторая оказалась на берегу, перед двумя замявшимися хороводами. Откуда-то от костра пробежал козлоногий. Его морщинистая морда, не особо хорошо приспособленная для выражение оттенков эмоций, казалась растерянной и перепуганной. Он явно не ожидал того, что в праздничную ночь перед торжественным шабашем опустится дрожащий и перепуганный боров с пенсне, болтающемся на шнурке, в шляпе и с портфелем. Боров был очень большой и очень замученный: бока ходили ходуном, он поминутно тряс головой, при этом неуместное пенсне моталось из стороны в сторону, поблескивая в лунном свете. Лягушачий марш в возникшей тишине звучал гулко. Лягушки невозмутимо продолжали играть, но всем было уже не до ритмов. Хороводы сломались, и две толпы – живых и не очень – потянулись навстречу девушке, выбирающейся из воды. Несколько ведьм подошли к задыхающемуся борову. Отдельно выступила, уперев руки в бока, Галина. Матовые глазищи бросили такой взгляд, что несчастный боров даже съежился.
Девушка уже была у самого берега. Она осторожно и медленно ступала, словно боялась упасть. Она опускала глаза, чтобы не видеть тех, кто на нее уставился. Девушка была ведьмой, но ведьмой очень молодой. И стала она ведьмой недавно, может даже сегодня, потому что на уровне чувств воспринималась еще человеком.
- Ты кто такая? И как, черти б тебя за ноги ухватили, ты здесь оказалась? - от пустого голоса козлоногого мне стало страшно.
- Наташа. Я домработница Маргариты Николаевны. Была домработница, - ответила девушка. Сейчас она была не особо похожа на хохотунью, что спрыгивала лихо в реку. Она нервно переводила взгляд с козлоногого на ведьм и на нас, заглядывала в лица, и от беспредельного ужаса не дрожала только потому, что все было слишком удивительно и любопытно. Постепенно проходил испуг, вызванный, наверное, сиплым голосом да искаженной рожей распорядителя. В ее глазах все жарче разгоралось озорное любопытство. Мне казалось, что девица каким-то образом уловила, что попала что называется к своим.
- А, так ты из свиты Королевы? Что ж ты раньше не сказала-то? Она скоро прибудет?
- Да, я ее обогнала где-то на пол дороге. Она скоро будет здесь.
- Хорошо. Тогда отправляйся назад, к Господину. Предупреди о скором прибытии Маргариты Николаевны.
- Уже лечу, - улыбнулась Наташа.
Она была очень живая. Живая и земная. Все ведьмы на шабаше были прирожденными, и потому в них уже мало осталось того исконного, человеческого духа. А от Наташи тянуло живым теплом. Она, кажется, еще и ведьмой-то толком не была. Мне до боли захотелось прикоснуться к ней, погладить по руке, ощутить тепло ее кожи, прислушавшись, уловить пьяный стук сердца, ток крови под кожей. Я непроизвольно сделала шаг вперед, поближе к ней, и сжала кулаки. Я внезапно вспомнила первую девушку, которую затянула в омут прошлым летом накануне Ивана Купала. Она почему-то бродила ночью по полю неподалеку. Видно, такова была судьба ее, потому как к нашему обрыву сложно забрести случайно. Видно, привело ее ко мне. Она тоже была светловолосой. От нее пахло городской пылью и дождем. Непреодолимо влекло ее тепло, особенно сильное посреди прохладной росяной ночи. И я не удержалась. Я помню, как она рвалась из моих рук, пыталась выбраться. Не знаю, кричала ли она, не знаю, слышал ли кто… Помню лишь, как положила ее бережно на ворох речной травы у камышей. Она тоже стала русалкой. Она стала моей соседкой по хороводу, которая сегодня впервые переживала весенний шабаш.
Наташа повернулась к борову.
- Ну что, Николай Иваныч, полетели!
- Я не могу, Наталья Прокофьевна. Я устал сильно…
- Да кто тебя спрашивает старый пень? пора нам, - засмеялась она и обвела взглядом близко подступивших к ней ведьм.
- Кто ж это у тебя такой, сестра, а? И как ты оседлала такого зверя? – со смешком спросила одна из ведьм, что прибыли раньше всех. Эту, кажется, звали Ириной.
- Да это было не трубно, - улыбнулась широко Наташа. Ее рука опустилась на голову борова. – Каюсь, взяла крем у Маргариты Николаевны, но слишком уж искушение терзало, не серчайте. Она как над воротами исчезла, я так к коробочке и бросилась. И только натерлась – радость меня взяла просто невиданная! Я только помню, что смеялась, когда этот старый пень в комнату ворвался (он сосед наш с нижнего этажа, со службы как раз возвращался, когда Хозяйка из дому сюда заспешить изволили, рубашки разбрасывая). Он меня как увидел, так и обомлел. А потом предложение делал, деньги обещал, богиней да принцессой называл. Что скажешь, почтенный, вру я?
И стукнула слегка кулаком борова по голове между больших обвислых ушей, сбив шляпу. Ведьмы и русалки захохотали. Даже козлоногий ухмыльнулся.
- Так это человек такой? Ишь, чиновник… Я-то думаю, что он с папочкой тут трясется.
- Как его зовут, говоришь? Николай Иваныч?
- Экая ты ловкая, раз такую… птицу оседлала!
- А дальше-то что? Как он таким стал? – наперебой заговорили ведьмы.
- А дальше я и ему лысину кремом мазнула, вот он боровом и перекинулся! - захохотала Наташа теперь уже так же заливисто, как и остальные.
Общий взрыв веселья прервал козлоногий:
- Ну все, довольно. Забирай, Наталья, свой быстроходный транспорт и лети в Москву. А мы тут еще королеву подождем.
Глотая затухающий смех, Наташа подняла упавшую шляпу, криво надела ее на голову Николай-Иванычу и вновь взобралась ему на спину.
- Ну, подбирай, свои бумаги, подлец. Полетели! – она коротко ударила пятками по бокам борова.
- Ох, богиня…
Ведьмы вновь расхохотались, наблюдая, как неуклюже он поднимается в воздух, как Наташа молотит его пятками по бокам, подгоняя, как мелькают все быстрее задние ноги упрямо хватающего папку животного (ну, или не совсем животного). Только когда смех немного утих, все заметили, что лягушки больше не играют. Когда же две толпы слегка пьяных от волшебства ночи баб снова разбрелись на два хоровода, козлоногий кивнул, и музыканты вновь грянули развеселый марш: живой и радостный. Ярче заблестели над ними гнилушки. Бурно вскинул костер в воздух сноп искр. Луна же окончательно зависла, не двигаясь.
Веселье продолжилось с новой силой. Танец быстро стал развязным и совсем уж диким, и как в хороводах умудрялись не сталкиваться – оставалось загадкой. Взлетали рукава, кружилась голова, менялись русалки, за руки которых я хваталась во время танца, ноги почти не касались прохладной травы. Все быстрее и быстрее стучал в голове ритм – словно пульс. Глаза цеплялись за яркое переливчатое пятно костра, за белые фигуры сестер в легких прозрачных рубашках или за смело блистающие наготою тела ведьм, за яркую луну, бросающую слепящий свет на реку, за мелкие звезды из ее свиты, за чернильное небо, за старые деревья на берегу. Часто вспыхивал смех: наверное, ведьмы вспоминали замученную морду заколдованного борова и придумывали какие-то свои шутки.
Мы с сестрой снова оказались в паре. Взявшись за руки, мы бежали под мостиками из рук русалок. Я спросила:
- Сестра, а как тебя звали?
Она некоторое время молчала: мы успели пробежать весь строй и сами встали, подняв сцепленные руки вверх. Я так и не поняла: то ли сестра вспоминала свое имя, то ли никак не решалась его произнести.
- Еленой, - наконец проговорила она, когда под нашими руками пробежали последние. Мы снова бросились вперед, не разрывая рук. Она повернулась ко мне: - А тебя?
- А меня Надеждой. Знаешь, я не хочу забывать свое имя. И твое не хочу.
- Так не забывай, - она улыбнулась.
- Не буду.
И мы замолчали. Взглянув на реку, краем глаза я заметила, как над верхушками сосен, что росли почти у самого обрыва, стремительно пронеслась еще одна тень. Она мелькнула на фоне белого обрыва и понеслась наискось. Напрягши слух, я уловила всплеск воды. На миг все замерло, даже музыканты пропустили такт: Королева прибыла. Ждать оставалось совсем немного.
Козлоногий не позволил прервать танец. Сестра Елена шепнула, что мы должны будем остановиться, как только Королева вступит в круг света от костра. А потом мы снова будем танцевать с ведьмами.
Все забылось: и голос отца, беспокоивший накануне, и тепло первой утопленной девушки, и вытягивающее остатки души томление, сопровождающее меня весь вечер с того момента, как я смотрела на двух ведьм, целующихся в реке. Осталась только торжественная радость. Мы увидим Королеву.
Долго не было слышно ничего. Когда я приближалась в танце к костру, я видела неподвижно застывшего козлоногого. Мне почему-то казалось, что он начинает нервничать. Я ловила себя на мысли, что мне хочется запрыгнуть в костер. Я знала, что если я вдруг это сделаю, то это будет последним поступком в моей подлунной жизни. Но желание становилось почти что навязчивым, пронизывающим все тело, заставляющим трепетать тем сильнее, чем ближе я оказывалась от огня. Я давно отвыкла от тепла, и это мне очень нравилось. Но костер нагревал воздух так, что он становился почти плотным на ощупь. Он затягивал и гипнотизировал красными бликами, танцем искр – все более скорым, все более похожим на наш безумный хоровод. Мне хотелось шагнуть в огонь, туда, где воздух был самым густым. Почему то казалось, что там, над несгораемыми уже, наверное, несколько часов дровами, он облепит тесным покрывалом-саваном, поднесет, растворит в себе, разрушит. Мне не было страшно, как это всегда бывало при виде живого огня. Мне хотелось туда с каждой минутой все сильнее. Я рвалась все ближе к огню. И, наверное, если бы не руки сестер, удерживающие меня в танце, я бы уже давно погибла в красных раскаленных волнах.
Вихрями неслись мысли, картинки перед глазами, рисовал бликами собственные рассказы огонь. Над рекой пронесся звонкий женский смех, а сразу за ним – пронзительный свист. Огонь опал. Козлоногий встрепенулся. Восторженно вскрикнули ведьмы. Я, почти вскочив на очередном круге хоровода в костер, отскочила в сторону, налетев на Елену и слегка сбив ритм нашего танца. Елена удивленно, но как-то не слишком осознанно взглянула на меня, и ритм хоровода снова потек быстро и ровно.
Я почувствовала, что моя торжественная радость растворилась в огне. И стала возвращаться тоска.
Из-за верб нам показалась летящая на щетке нагая ведьма. Она легко опустилась на траву у самой кромки воды, отбросив щетку, и на миг остановилась. Она немного растерянно, но польщено и с живым любопытством, оглянулась на лягушек, которые бодрее заиграли (хотя казалось, уда уж бодрее-то?), а потом на выбросивший особенно бурно искры в воздух костер. Взоры всех танцующих обратились к новоприбывшей, и прокатился трепетный и легкий, как майский ветерок, шепот: «Королева… Королева! А-ах, короле-е-ева-а-а!..»
Хороводы распались. Ведьмы выстроились в ряд, приседая придворными поклонами, преданно и трепетно, чуть слышно шепча «Ах, королева Марго!», опуская головы, бросая быстрые восторженные взгляды исподлобья. Мы остановились, поднимая приветственно руки, мы закричали приветствия, а долгое эхо понесло наши возгласы далеко по пологому пустому берегу, по реке, ударило об меловый обрыв, силившийся закрыть своей тенью наш шабаш от лунного света. Королева улыбалась.
Остановившись, я смогла рассмотреть ту, что сегодня заменит на Балу жену Господина. Она была очень красива, это, наверное, первое, что бросалось в глаза. Особенно мне понравились ее глаза: большие, выразительные, светящиеся, затягивающие в омут, покоряющие. Взгляд казался немного рассеянным от того, что она немного косила одним глазом. Она вся светилась силой и еще чем-то пьянящим и притягивающим, заставляющим смотреть, искать еще и еще причины обожать эту женщину. Я чувствовала, как за тот миг, что я на нее смотрела, махая приветственно рукой, она вдруг стала мне очень близкой и родной. Меня снова повлекло танцем. Краем глаза я еще успела уловить, как подошел к ней стремительно козлоногий, расстелив поближе к огню шелк, принесенный Галиной.
Было уже как-то все равно: танцевать ли, опускаться под воду, идти искать приключений или хоть кого-то, кого можно удавить. Ночь растянулась и остановилась, став тонкой, как индийский шелк, но прочной, как заслонка между миром живых и мертвых. Костер нагревался все сильнее. Тепло перестало быть живым. Да и теплом-то оно быть перестало. Сухой жар выбрасывался в воздух длинными языками красного пламени, растекался ядом вокруг, жалил колючими искорками кожу. Меня тянули за руки куда-то в сторону, я уже не понимала, что творится вокруг. Взгляд остановился, и теперь совсем не различал ничего. Перед глазами все слилось в красно-зеленый вихрь: беспощадный, расплывчатый, обволакивающий горячим безмолвием всю душу, ну, или то, что от нее осталось... Я испугалась, что сейчас все сгорит, что из круговорота огня и зелени останется только горячее пламя. Я вскрикнула, но меня никто не услышал. Только руку сжали крепче, но, может, так надо было. Пытаясь успокоиться, я вспомнила лицо Королевы. Светящееся неземным восторгом, оно все же казалось немного испуганным и растерянным. Это было видно по тому, как она судорожно и жадно впивалась взором в то, что происходило на берегу. Она сама не знала, что делать со всем тем, что свалилось на нее этой ночью. Бурые пятна перед взором пропали, вообще все пропало, и мне от этого стало неожиданно легче. Я вдруг поняла, что не зря никогда не любила праздники. Радость не бывает запланированной. И когда ее пытаются втиснуть в определенный день, она протестует и не приходит.
Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить как можно ярче лицо той, ради которой сегодня играли марш, ради которой танцевали, ради которой мы все еще были здесь. Праздник закончился в тот миг, когда из-под верб вышел козлоногий распорядитель, разглядывающий сальным и наглым до вседозволенности взглядом сборище нечисти. Сразу после этого началась пытка – наказание, каждой из присутствующих – за свое. Может, она сама того не понимала, но она тогда была в шаге от безумия – когда только ступила на пологий берег, когда подавала руку козлоногому. Она не понимает и сейчас, что творится вокруг нее, и если б она знала, что будет твориться под этим меловым обрывом сразу после того, как она уйдет отсюда… Хотя не будь она в силах выдержать Бал, не стала бы она Королевой. У нее в глазах – та отчаянная решимость, которая водит за собой на ржавой бряцающей цепи одержимость. Ей нечего ждать. У нее в глазах – бездна, которая въелась в нее так глубоко, что кроме сосущей пустоты внутри уже нет ничего. Она уже не стоит над этой бездной, она уж висит на самом краю, цепляясь за каменистый ее край, созданный из воспоминаний. Кожа на ладонях уже до мяса пропалена еще тлеющими надеждами, цепляющимися за воспоминания. Ей нечего ждать. Она видела, как боль вгрызается в ее же собственное беззащитное горло. Ей уж ничего не страшно.
Я была такая же, когда уходила из дома. Я устала цепляться за жизнь, обламывая, вырывая ногти, умываясь и обжигаясь собственной кровью. Я выбрала холод. И когда я добрела каким-то образом до того самого омута за городом (мы как-то неподалеку от того места с отцом цветы полевые собирали маме к именинам), когда я посмотрела на свое отражение в воде перед тем, как разжать судорожно стиснутые на краю жизни пальцы, я увидела отчаяние в своих стеклянных глазах. Как то, что пряталось глубоко-глубоко в глазах Королевы.
Резко и неожиданно ударил по коленям смех Королевы – искренний, но резковатый, истеричный. Я запнулась, но меня поддержали руки сестер. Я оглянулась, и увидела, как руку хохочущей Королевы целует абсолютно мокрый и нелепый толстяк во фрачном наряде. Я вздрогнула: в нелепом толстяке с красной рожей я узнала хозяина ресторана, в котором пела в последний свой год в Городе. Я помнила его не таким добродушным, но не суть. Мне хотелось подойти к нему и прикоснуться к его шее мертвенно-холодной рукой. Сказать, что я решила утопиться именно тогда, когда он укорил меня отцом-белогвардейцем. Как-то так совпало, он и не виноват, просто все решилось именно тогда. Но мне мелочно захотелось отомстить за все выходки, что он мне устраивал. И пение перед какой-то пьяной компанией высоких чиновников до утра, и лапанье за кулисами, и вечно обкуренного опиумом, но «безусловно гениального» пианиста-аккомпаниатора, который порой путал партии, а я почти что срывала голос, улыбаясь в лица жующим разжиревшим нэпманам. Но я не успела: отзвучал смех Маргариты, и толстяк исчез, так же внезапно, как и появился.
Мы остановились.
- Пора, сестра. Думаю, ты не захочешь снова смотреть на окончание шабаша, - зашептала на ухо Елена.
- Да, я не хочу… - прошептала я. Мне хватило прошлого года.
И мы все, на прощание снова помахав Королеве руками, растаяли в лунном свете невесомым и невидимым туманом.
Я поднялась над поляной, проплыла над речкой и поднялась над меловым обрывом. Мне захотелось запутаться в соснах. Только чтобы не видеть, не слышать визга, который поднимут ведьмы сразу после того, как Королева отправится к Господину. Я думала о том, что ночь будет очень трудной. О том, что луна начинает давить, вбивать меня лучами в землю. О том, что ни о чем не жалею. О том, что мне все же очень страшно. О том, что под утро я сойду в реку росой, а ночью мы с сестрами выйдем на берег. Будем расправлять примятую во второй половине бесконечной праздничной ночи траву, стирать глубокие, как ножевые раны, следы копыт по земле, раскладывать под старые уставшие вербы остатки пепла из-под зачарованного костра. В прошлом году я в этом пепле нашла обгоревшую тонкую человеческую кость.
Когда над противоположным берегом раздался первый внезапный визг, я подумала о том, насколько сильно соскучилась по отцу.

@темы: Булгаков, сказания князя Курбского

---

До-о-о-о-ома... Наслаждаюсь комнатой ,в которой только одна кровать и нет даже теоретической вероятности того, что кто-то придет сейчас за картошкой. Не считая часа, который я спал в маршрутке, за сна за сутки - часа 4. Но недосып таки творит чудеса. Дописываю рассказ, начатый летом. Думал закончить более-менее светло, но я сейчас не умею писать хорошие, совсем без намеков на мрачность концовки. Хоть бы не совсем хрень получилась. А то за эту фантазию будет нереально стыдно.

@темы: записки, шиза

---

Лжекурбские (отрывок из Филюшкина)

Сегодня разговаривали о самозванцах периода Смуты и немного позднее. Нашел отрывок из книги Филюшкина "Андрей Курбский" (ЖЗЛ).
Я таки ошибся, лжепотомки князя требовали не земель, а претендовали на хорошее жалование. Но все равно, поступок гениален х)))

"Интересно появление в России в конце XVII века самозваных потомков Курбского. В 1683 году в Россию приехал из Речи Посполитой дворянин АлександКрупский, который принял православие под именем Яко ва. В 1685 году в России оказывается и его брат – тоже Александр. Видимо, чтобы получить большое жалованье, а также возвысить свое положение, Крупские объявили себя потомками знаменитого князя Андрея Михайловича Курбского, воеводы Ивана Грозного. Это произвело необходимый эффект: хорошим жалованьем для шляхтича Речи Посполитой, в 1680-е годы (то есть уже после окончания войны России с Польшей 1654 – 1667 годов) выехавшего на службу в Россию, считалось 20 рублей. Александр-Яков же получил 50 рублей, лисий кафтан, персидские шелковые штаны и другую одежду на 34 рубля 10 алтын и 3 деньги, а впоследствии – 100 рублей на постройку своего двора и чин стольника.

На самом деле Крупские принадлежали к витебской шляхте. Ни Андрей Михайлович, ни его потомки никогда не владели землями под Витебском. История и генеалогия потомков князя Андрея восстанавливается по документам с высокой степенью точности, и в ней нет места «неучтенным» братьям Александрам. Мотивы самозванства очевидны: превращение из никому не известных шляхтичей Крупских в «князей Курбских» давало серьезные преимущества.
Однако судьба «Лжекурбских» не была счастливой: старший брат был в 1693 году осужден за убийство жены, порот кнутом и сгинул, а младший в 1701 году попал под следствие, против него в Преображенском приказе велось «слово и дело государево». В итоге он оказался в Пафнутьевом Боровском монастыре «для того, что он был без ума». Монахи почему-то не ограничили доступ арестанта к спиртному, и Яков в обители стремительно спился. Архимандрит Корнилий сажал его на цепь, бил плетьми, однако на праздник Рождества Яков умудрился вновь напиться и «нападал на монахов». Архимандриту он отомстил тем, что обвинил его в хуле на учрежденное царем Петром новое дворянское платье, моду и реформы вообще. Дело вновь дошло до Преображенского приказа, клеветника разоблачили, пороли кнутом и сослали «в ыной монастырь». Больше никаких сведений ни о потомках Курбского, ни о «лжекурбских» в источниках не содержится."

@темы: книги, Курбский

---

Вспомнилась (или сама произросла из старых кубиков?) фраза: "Бездарен, как дохлая лошадь".
Задумал небольшой рассказ по эпохе ИГ. Теперь сижу и думаю, что хотел бы повести дело дальше задумки, да не знаю, пойдет ли (сделанные зарисовки меня что-то пугают каким-то безысходным своим идиотизмом). Ну, не принимают меня как-то любимые темы. Вероятно, я не слишком убедительно показываю то, что они у меня действительно любимые. Хотя будь в моей голове чуть меньше размышлений и больше активности, все было бы проще. Это ничего, это осень.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Медленно едет крыша. Вот после таких лекций, как сегодня, это ощущается физически. Неделя универа. Начинаю забывать, почему так стремился сюда поступить. Ну да ладно. Это что-то из серии "здравствуй, родной дурдом!".

У меня есть "Семик", вот он:

Семик
Заварю в котле зелье горькое,
Зелье горькое, зелье злющее…
Да пойду узкой тропкою к озеру,
Вернуть милому боль гнетущую.

Он – мертвец. Под водой озерною
Он с русалкою нежно любуется.
Он ушел за ней ночью темною,
Слушал шепот ее: «Все забудется…».

И она его в стежках запутала,
Заманила его да пОд воду,
Покрывалом из ряски закутала,
Укрывая от мертвого холода.

Ой, забыл он меня, несчастную,
В ночь на пятницу, перед Троицей.
Я ж металась порою ненастною
Над берЕгом подбитой горлицей.

Он чесал ее косы гребенем,
А она на березах качалася.
На ее тихий шепот пением
Чаща темная откликалася.

Год ночами я горько плакала,
Сердце маялось думой тяжкою.
А в русалий четверг повстречалась я
На околице с ведьмой страшною.

Я вошла в ее дом до полудня,
А под вечер пошла за травами.
Ее голос глухой долго вел меня
Да все дальними, злыми дубравами.

Заварила я зелье горькое,
Зелье горькое, зелье злющее.
Да пошла к нему узкой тропкою,
Убивать свою боль гнетущую.

Я пошла вокруг озера берегом,
Затянула я песню долгую.
«Разгони тоску, ветер, друг ты мой,
Тоску жгучую, тоску горькую…»

Умерла вода в чистом озере,
С ядом черным она смешалася.
Я смеялась, а в красном зареве
Ива старая все качалася.

А когда вдруг опало зарево,
И вода под луною взбурлилася,
Я сама допила свое варево,
А потом, хохоча, утопилася.

Мне сказали, что было бы интересно сделать в этом стиле цикл. Я задумался. Может, и стоит попробовать.
Все равно учебу хоть чем-то надо разбавлять. А то я и вправду с ума сойду.

@темы: записки, из непродуктивных размышлений

---

Я не знаю, что сейчас конкретно хочу сказать. Это, наверное, хорошо, когда странное предучебное настроение выливается хотя бы во что-то продуктивное. Вот так вот)

Друга половина серпня

Він сказав:
- Я не люблю зиму. Взимку холодно. Взимку Новгород…
- О, ви бували в Новгороді?
- Ой, та де я тільки не бував… Дехто думає навіть, що я Казань воював.
- Може розкажете?
- Про Казань?
- Про неї, звісно, теж. Але насамперед про Новгород.
- О, обов’язково! Але всьому свій час, знаєте. Я ж сподіваюся, що ми ще побачимось?
Він водить тонким пальцем по ободку білої чашки. На пальцях у нього – перстень з бірюзою і ще кілька скромніших, з невеликим невідомим мені камінням. Він загадково усміхається, кривить тонкі губи, розпалює в прижмурених темних очах таємничий вогник. Він опирається підборіддям на другу руку, поставлену на кухонний філаретів стіл. Він злегка похитує головою, і при цьому довгі сережки в нього у вухах тихо подзвонюють підвісками. Він кидає на Філарета довгий дружній погляд. Він страшенно любить бути в центрі уваги.
Філарет задоволено усміхається в бороду. Він так і не розповів, звідки до нього приїхав Басманов і як вони примудрився знайти один одного на неозорих просторах Русі-матінки. Конспіратори, блін.
Потім Федір пронизливо і досить таки неоднозначно дивиться на Вітовта. Я знаю, що викид про не останню зустріч був в першу чергу в мою сторону. Просто знаю звідкись, і все. Але кинутий на Вітовта погляд змушує думати, що колишній царський кравчий був би дуже не проти і його побачити не в останнє. І не раз побачити не востаннє. І не просто так побачити.
Вітовт сердито хмурить брови: нічим більше його емоції не проявляються, обличчя залишається спокійним, так само, як і жести. Але вигин брів знайомий: так само Вітовт робить перед тим, як накинутися з кулаками (в кращому разі) на Івана, коли той його вже остаточно доведе. Вітовт весь вечір майже мовчав після того, як розповів Філарету уже відому мені історію про те, як Софія зірвала пояс зі свого племінника. Точніше навіть не після того, а коли Федір проявив дуже живий інтерес до історії і до самого Вітовта. Тоді Басманов свій перший дивний погляд і кинув, а наш великий князь литовський заткнувся. Що, до речі, дивно. Взагалі, за той час, що Вітовт провів у дочки в Москві, він таки змінився: борода має набагато доглянуті ший вигляд, волосся підстрижене і, головне, він перестав, виходячи з будь-якого приводу з дому, натягувати кольчугу. Вітовт навіть помолодшав якось, став спокійнішим і знову почав користуватися старою, ще прижиттєвою звичкою думати, перед тим, як щось робити. І він дуже вже довго як на його шалений характер, витримує багатозначні Федорові погляди. Здається, після спілкування з Еразмом на теми античної культури, Вітовту вони видаються досить підозрілими. І хоча я розумію, чому, але сам факт того, що Вітовт їх інтерпретує так, як на це розраховує Басманов, мене дивує. Еразм (який би він там не був) таки добре впливає на Вітовта. Цікаво тільки, яким чином. В мене на язику вертиться питання, за яке я маю шанс отримати кольчужною рукавицею в око або щелепу. Тому я мовчу, придумуючи спосіб перевірити наявність її (рукавиці, поки що не моєї щелепи) в кишені Вітовтових штанів. Мене не покидає відчуття, що поведінка Басманова – не більше ніж гра. Але я уже сумніваюся.
Ха, і не тільки я одна! Коли я черговий раз глянула на Філарета, мені здалося, що він так само починає переоцінювати серйозність ситуації. Раптово мені стає вже зовсім весело. Цікаво, чим це все закінчиться?..
Уже випито кілька чашок трав’яного чаю. Мене таки відчутно веде, і я говорю все менше, замикаюсь на певному колі думок. Я ненавиджу серпень. Точніше, другу половину серпня. І ще, мабуть, першу половину вересня. Я хочу в Новгород і Батурин. Вітовт, гад такий, відклав поїздку місцями бойової слави, яку придумали ми з Іваном, та ще й на невизначений період. От вчора він про неї заговорив, сказав, що уже можна було б поїхати. Так я визвірилася. Івана знову кудись витягнули у відрядження, а без нього їхати в Новгород я відмовилася. Окрім того, у нас ще маршруту і теми поїздки немає. Хоча, так навіть краще.
Я думаю про те, що Вітовт майже вичерпав запаси терпіння: мовчки витримувати дедалі довші Федорові погляди він дуже скоро перестане. Коли він зірветься, то або вийде, перевернувши по дорозі купу меблів, або обкладе Федора таким матом, який той не факт, що чув на довгих опричних п’янках (проте не думаю, що Федір загубився б з відповіддю). А від мату буде вже недалеко до рукоприкладства, я це знаю. І кому дістанеться в першу чергу – це надзвичайно цікаве питання. Мовчання над столом натягується, загусає, починає давити. Я усміхаюся, бо мені все ще весело, хоча я ненавиджу другу половину серпня. Філарет усміхається і чекає, хто не витримає першим. Він щойно відірвав дуже уважний погляд від свого загадкового друга, щось, здається, зрозумівши або вирішивши. Я не розумію, навіщо він це все влаштував.
У Філарета – відремонтований коридор. По стінах – чорним грифельним олівцем по теплому жовтому фону розкидані картинки, як він і збирався робити. Басманов сидить просто навпроти свого портрету. Він часто кидає на нього погляди, і йому подобається те, що там зображено. Я вперше після завершення ремонту в квартирі Філарета. Тобто після остаточного завершення. Він тиждень нікого на поріг не пускав: прибирав, розставляв меблі і свої численні колекції (наприклад, колекція посохів, найдивніша: навіщо вони йому і звідки він ті посохи брав, Філарет не признається), наводив затишок і умови для побутового існування в цих пофарбованих різними кольорами стінах. Фарбували ми їх разом: Філарет, Іван і я. на це пішло кілька днів, але було весело. В/о великого государя всія Русі годував нас вечорами, а від фарби в голові ставало пусто і легко. Вечорами ми дружно мовчки насолоджувалися можливістю ні про що не думати: отруєний випарами мозок навідріз відмовлявся акумулювати ідеї, керувати мовним апаратом. Тільки через пару годин, коли крізь відчинені навстіж вікна трохи видувало різкий запах, мозок просинався і з’являлися сили виповзти з квартири. Але мозок почував себе так, наче поза черепом побував. Було приємно, що цей стан знімався прогулянкою уже майже темним містом. Ми йшли до найближчої штучної водойми в найближчому парку: там був ставок. Ми сідали на лавку, спиною до алеї, дивилися на те, як піднімався над водою туман. Філарет розповідав байки в дусі гоголівських «Вечорів на хуторі…». Він безсовісно посилався на екскурсовода Івана Сусаніна і всі оповідки починав словами «Одного разу, в безкраїх костромських лісах, серед підступних костромських боліт…». Чесно, цей початок після четвертого вечора вже смішив. Ми з Іваном багато дізналися про таємниче і зловісне плем’я духів польських солдат, що бродить костромськими лісами, робить всяку підлоту лісникам (типу витоптує нагло таємну галявину з коноплями, тирить зрубаний ліс після планової зачистки території і т. д.). Взагалі повадки в цього племені дивні. Раз на сто років, коли рік закінчується на «12», вони вирушають шукати государя всія Русі. Я, звісно, здогадуюсь, навіщо він їм треба був, але Філарет запевняє, що вони йому на вірність присягати всім кагалом збиралися. І знову грозить перевернутися в патріарха всія Русі, щоб його твердження звучало більш вагомо. Нам з Іваном доводиться робити вигляд, що ми віримо. Всьому.
Одне погано: Філарет майже нічого не розказував про видатного костромського екскурсовода Івана Сусаніна, хоча ми його дуже просили. Він сказав, щоб ми спочатку з Вітовтовим Еразмом розібралися, а потім він подумає над ідеєю познайомити нас з Сусаніним. Мені раптом дуже захотілося в безкраї костромські ліси. Коли уже потім я озвучила це бажання Івану, який нахабно напросився до мене на чай і сидів майже до ранку, то він тільки сказав, що мені не вистачає пригод на мою голову. А, подумавши, додав, що в такому випадку він готовий мені додати пригод. Просто для того, щоб в мене не було часу на всяку херню. Я образилася за костромську природу і насичений історичний фон місцевості. І вибила з нього обіцянку, що ми таки хоча б проїздом там побуваємо.
У нас просто наполеонівські плани. Ми теж хочемо зайти ну дуже вже далеко. Але нас регулярно зупиняють тумани з-під Батурина і Іванова робота. Він так і не признався, чим конкретно займається. Я почала звикати до того, що мої друзі мають масу секретів, які не збираються відкривати взагалі. Або як мінімум в найближчому столітті. Хоча можливо, раз на сто років, в високосному році, що закінчується на «12»… Але так навіть цікавіше. Тут уже питання не в недовірі, а в звичці до того, що щось треба приховувати.
Отак і живемо.
Федір казав, що скоро поїде кудись на Полісся, теж ще якогось друга відвідати, а тоді до дому, в рідну Москву. Саме в ту, рідну, давню… Він її якось уміє знаходити в кривих провулках старих центральних вулиць нинішньої вирослої і роздутої в надприродний пафос столиці. І на шляху до Москви він ще заїде до Філарета і розповість мені про Новгород та Казань. Здається, я знаю, чию бойову славу ми будемо вивчати, коли нарешті зберемося в подорож. Вітовт казав, що хотів запросити з собою Еразма. Іван про це ще не знає. Хоча в таких питаннях його просто треба ставити перед фактом.
А я не люблю кінець серпня, дуже не люблю. Розтягнута агонія, бо немає нічого гіршого, як чекати чогось невідомого. А в мене завжди відчуття, що восени станеться щось. І щось стається, щоправда я не завжди це помічаю відразу. Восени люди дуріють. Восени все дуріє. Я люблю кінець листопада і початок грудня. Коли холодно, іній і мимоволі штамповано думається про ягоди калини і горобини в морозних сутінках відразу після заходу сонця. Обожнюю зиму. Всю. Особливо грудень. Особливо… весь. Іван з цього приводу каже, що я збоченка, бо зиму любити неможливо в принципі. Я впевнена, що то в нього через погані асоціації з зимою.
Іван десь дістав малиновий прапор з широкою зеленою смугою внизу. На чорта він Богуну – він не знає і сам. Але стяг радує йому нереально. Тепер в нього в квартирі прапор на пів стіни. Думаю, Богдан би оцінив.

@темы: Богун, Филарет, князь Витовт, сказания князя Курбского